Миновав еще одну тяжелую дверь, мы попадаем в открытую пустую зону со столами и стульями, прикрученными к бетонному полу, уровнем выше — узкий мостик, а за ним камеры с зелеными металлическими дверями, и из-за каждой в маленькое застекленное окошечко выглядывает лицо. Женщины-заключенные смотрят на нас пристальными немигающими взглядами, а потом словно по команде начинается стук. Они стучат ногами по металлическим дверям, и грохот стоит такой, будто хлопают врата ада.
— Ни черта себе, — говорит Марино.
Тара Гримм стоит совершенно неподвижно, ее поднятые вверх глаза скользят вдоль мостика и останавливаются на камере прямо над дверью, в которую мы только что вошли. Выглядывающее бледное лицо неразличимо с того места, где я стою, но я замечаю длинные каштановые волосы, немигающие глаза и неулыбчивый рот. Палец упирается в стекло в неприличном жесте.
— Лола, — говорит Тара, удерживая взгляд Лолы Даггет в непрекращающемся ужасном грохоте. — Всегда такая мягкая, безвредная, невинная Лола, — с издевкой продолжает она. — Вот вы и встретились. Несправедливо осужденная Лола, которую, как некоторые считают, надо вернуть в общество.
Мы идем дальше, проходим стеклянную дверь, минуем тележку с библиотечными книгами, стоящую рядом с незаконченным пазлом Лас-Вегаса, детали которого, рассортированные на маленькие кучки, лежат на металлической столешнице. Надзиратель Мейкон, звеня ключами, отпирает еще одну дверь, и, как только мы входим, грохот прекращается и наступает полнейшая тишина. Над головой по шесть дверей с каждой стороны, изолированных от остального отсека. На блестящих стальных замках некоторых из них висят белые пластиковые корзинки для мусора, лица в окошках самые разные — от молодых до старых, а напряженная энергия в них напоминает дикого зверя, готового к нападению, и это ужасно. Они хотят выйти. Они хотят знать, что произошло. Я чувствую страх и гнев, ощущаю их в воздухе.
Надзиратель Мейкон ведет нас к камере в дальнем конце, единственной с пустым окошком и приоткрытой дверью. Мы ставим на пол наши чемоданчики, и Марино начинает раздавать защитную одежду. В камере размером меньше лошадиного стойла следователь БРД Сэмми Чанг изучает блокнот, который, по-видимому, лежал вместе с книгами и другими блокнотами на двух выкрашенных в серый цвет металлических полках. На руках у него перчатки. Чанг с головы до ног облачен в белый «тайвек», который Марино называет балахоном, — это пережиток той далекой эры, когда большинство следователей обходились хирургическими перчатками да виксом.
[34]
Чанг смотрит на Марино, потом на меня и обращается к Колину:
— Почти все здесь сфотографировал. Не знаю, реально ли сделать что-то еще — доступ-то широкий.
Он имеет в виду, что в камеру Кэтлин заходили охранники и другой тюремный персонал, а до нее здесь держали бог знает сколько других заключенных. Снятие отпечатков и другие рутинные судебно-медицинские процедуры, проводящиеся обычно в случаях с подозрением на насильственную смерть, вряд ли помогут из-за сильного загрязнения. Смерть в тюрьме, как и дома, осложнена тем, что отпечатки пальцев и ДНК значат очень мало, если убийца регулярно бывал на месте предполагаемого преступления.
Чанг осторожен в выборе слов и не хочет открыто говорить, что, если к смерти Кэтлин Лоулер причастен кто-то из тюремного персонала, стандартная обработка камеры ничего не даст. Он не скажет в присутствии надзирателя Мейкона и Тары Гримм, что главной его целью по прибытии сюда была охрана камеры Кэтлин, чтобы никто, включая этих двоих, не трогал возможные улики. Конечно, к тому времени, когда Чанг приехал, защищать неприкосновенность чего бы то ни было могло быть уже слишком поздно. Мы ведь не знаем, как долго на самом деле Кэтлин пролежала мертвой, прежде чем о случившемся были извещены БРД и служба Колина.
— Тело не трогал, — говорит Чанг Колину. — Она так и лежала, когда я прибыл сюда ровно в час дня. По имеющимся у меня сведениям, к моменту моего приезда была мертва уже около часа. Но точного времени никто не назвал.
Кэтлин Лоулер лежит поверх смятого серого одеяла и грязной простыни на откидной, привинченной к стене узкой стальной койке под щелью зарешеченного окна. Ее тело наполовину завалилось на бок, глаза приоткрыты, рот разинут, ноги свешиваются с края тонкого матраса. Штанины брюк белой тюремной формы задраны выше колен, белая рубашка скомкалась на груди, возможно смятая во время неудачных попыток ее реанимировать. Или, может, она металась перед смертью, меняла позу, лихорадочно пытаясь лечь поудобнее, облегчить свои страдания.
— Реанимацию делали? — спрашиваю я Тару Гримм.
— Конечно, было сделано все возможное. Но она уже умерла. Все произошло очень быстро.
Мы с Марино и Колином надеваем белые комбинезоны, и тут я замечаю заключенную, пристально глядящую через стеклянное окошко камеры напротив. Немолодое уже лицо, рот с опущенными вниз уголками, плотная шапка курчавых седых волос. Когда я поднимаю на нее глаза, она тоже смотрит на меня и начинает говорить.
— Быстро? Черта с два это случилось быстро! — Голос из-за стальной двери звучит приглушенно. — Я кричала чертовых полчаса, пока кто-то соизволил явиться! Целых тридцать минут! Она тут задыхается, в смысле, я это слышу, и ору, ору, но никто не идет. Она хрипит: «Мне нечем дышать, я ничего не вижу, кто-нибудь, помогите Христа ради!» Чертовых полчаса! А потом затихла. Молчит, мне не отвечает, и я опять начинаю орать что есть мочи, чтоб кто-нибудь пришел…
Тара Гримм быстро подходит к камере и стучит в стеклянное окошко костяшками пальцев.
— Успокойся, Элленора. — То, как она это произносит, наводит меня на мысль, что до сих пор Элленора держала информацию при себе. Тара Гримм явно сбита с толку и рассержена. — Дай людям сделать свою работу, а потом мы тебя выпустим, и ты расскажешь, что видела, — обращается она к заключенной.
— Полчаса, никак не меньше! Почему так долго? Подыхай, стало быть, тут кто угодно, они и не почешутся. А если пожар, или наводнение, или я косточкой куриной подавлюсь, а? — вопрошает Элленора.
— Ты должна успокоиться. Мы скоро тебя выпустим, и ты сможешь рассказать им, что видела.
— Рассказать им, что видела? Да ни черта я не видела! Мне ее не видно было. Я ж уже говорила вам и всем им, что ничего не видела.
— Совершенно верно, — сдержанно и снисходительно говорит Тара Гримм. — Вначале ты утверждала, что ничего не видела. Теперь передумала?
— Да не могла я! Не могла ничего видеть! Она ж не стояла и в окошко не смотрела. Мне ее не видно отсюда, в том-то и ужас, только слышала, как она умоляет, страдает и стонет. Такие звуки, что прям кровь в жилах стынет. Вот так вот помрешь тут, и никто не придет! У нас же нету тревожной кнопки, чтоб можно было нажать! Они дали ей помереть в камере. Просто дали ей помереть там! — Она смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
— Придется перевести тебя в изолятор, если не прекратишь, — предупреждает начальница, и я вижу, что она не вполне понимает, что делать.
