На спине в самом деле значились следы порезов, совсем свежих. И, по всей видимости – нанесенные рукой с растопыренными пальцами.
– «На цепь нацарапаю имя Лилино, и цепь исцелую во мраке каторги», – процитировала я. – Да-с. А вот твой любимый выцарапал тебе всю спину. Чего стесняться. Надо сказать, ногти у него довольно длинные. Особенно для мужчины.
– Что ты… несешь, падла? – прохрипела она, извиваясь и тщетно пытаясь высвободиться.
– Несет не падла, а Красная Шапочка. Пирожки для больной бабушки, – скороговоркой выпалила я. – А я не несу, а цитирую. Ваша несостоявшаяся жертва, Владимир Андреич Каллиник, цитировал Пастернака, я цитирую Маяковского. Вы общаетесь с образованными и культурными людьми, дорогая моя Лилечка. Так что уж будьте так любезны ответить на пару моих вопросов. Только не надо рыпаться, – предупредила я, потому как Лиля снова попыталась вырваться, а когда она не угомонилась, я вонзила свои титановые «ногти» в ее запястье.
Брызнула кровь, Лиля скрежетнула зубами от боли, но не издала ни звука.
Стойкая девушка: уж я-то хорошо знаю, что такое – ощутить на своей коже пять-семь миллиметров острой, как бритва, титановой накладки.
– Хотелось бы услышать вот что, Лилечка: кто такой этот ваш замечательный хлопчик, с которым, по всей видимости, мы схлестнулись сегодня ночью? На кого он работает? И почему, собственно, ему и его хозяевам или заказчикам так не приглянулись эти несчастные бизнесмены?
– С-сука…
– Это не ответ, – сказала я. – А бабушка, кажется, ставит чай. У нее со слухом плохо? – И тут же сама ответила на вопрос: – Нет, не плохо. Просто наша дорогая бабушка заподозрила, что с внучкой что-то не так, и поспешила образумить ее. Так что колись, Лиля. Ты, я вижу, упорная, но только я вида крови не боюсь.
…Вот теперь Лиле стало по-настоящему больно. Ногти вошли очень глубоко, и с рассеченного запястья стекал уже целый ручеек.
– Я ничего не… – начала она. – Не… ты не понимаешь, о чем спрашиваешь. Он…
– Кто – он? Кто – он? Этот… Алексей?
– Тень…
– Чего-чего?
– Тень… – прохрипела она.
– Ну что? – вдруг прозвучал надо мной басистый голос Екатерины Измайловны. – Она хотела вас это…
– Ну не то чтобы «хотела» и «это», но в целом да – серьезная девочка, – сказала я, поднимая голову на Екатерину Измайловну. – Вы это самое… ничего, что я вот так вашу внучку прессую, как любят выражаться в «уголовке»?
Екатерина Измайловна не ответила. Она просто повернулась ко мне спиной и вышла из комнаты. Все понятно: старушка дала мне карт-бланш. Суровая вдовушка сотрудника НКВД в очередной раз проявила свой железобетонный характер и сталинскую закалку.
Я сокрушенно вздохнула ей вслед и уже вознамерилась было возвратиться к выполнению своей неблагодарной палаческой миссии, но тут произошло непредвиденное.
Лиля рванулась из-под меня так, что я отшатнулась назад и едва не опрокинулась на спину. Ногти, запущенные в запястье Адамовой-младшей, распороли его окончательно, но Лиля все-таки добилась своего: высвободила руку. Из Лилиных вен кровь хлынула, заливая ковер.
Лилия подлетела, как ошпаренная кошка, и, прежде чем я успела сообразить, что она, собственно, хочет сделать…
…она уже сделала это.
Разлетелось во все стороны разбитое оконное стекло, хрястнула рама – это Лилит одним длинным прыжком бросилась в окно…
Я тут же кинулась к разбитому окну и, судорожно глотнув ворвавшийся в комнату свежий уличный воздух, глянула вниз.
…Лиля еще летела.
Но уже через секунду она ударилась о крышу стоящей под окном машины, крыша смялась, и ухнули разбитые стекла салона.
Все-таки шестой этаж.
Девушка, именовавшая себя опасным демонским именем Лилит, лежала на спине, раскинув руки, оскалив зубы и подмяв под себя собственные ноги, и из угла рта вытекала тонкая струйка крови…
* * *
– О черрт! – пробормотала я и оглянулась.
В дверях стояла Екатерина Измайловна и смотрела застывшим взглядом на меня, ошеломленную, свесившую руки; на разбитое окно; на балконы соседнего дома, проглядывающие в окне, на одном из которых женщина развешивала белье, а рядом с ней стоял мужчина и смотрел в нашу сторону.
– Она выбросилась в окно? – тихо спросила Екатерина Измайловна, и при этом у нее не обнаружилось никакого сиплого баса. – Да?
– Да.
Старуха с суровым видом качнула седой головой, ее бесцветные глаза сузились и выразили не скорбь, не потрясение, нет! – они выразили осуждение, густо замешанное на тяжелом, укоризненном презрении. Дескать, сдала тебе внучку на блюдечке с голубой каемочкой, сдала, так сказать, с гарантированным клеймом врага народа и опасной преступницы, имеющей отношение к ряду громких убийств, а ты, дорогая Мария Андревна Якимова, прошляпила человека, который мог рассказать о них все. Или многое.
Прошляпила. Упустила. Позорно слила в канализацию истории.
– Ну что я могу сказать вам, Мария, – холодно произнесла она. – Плохо. Плохо работаете. Вот Виктор Кузьмич, мой покойный супруг, никогда не позволил бы себе такого прокола. А теперь – теперь все. Оборвалась такая ниточка, какую уже не восстановить.
Меня поразили ее слова. Эта старуха отнеслась к смерти собственной внучки не как к гибели человека, пусть не самого, мягко говоря, хорошего, но тем не менее – живого человека. Екатерина Измайловна отнеслась к смерти внучки как к обрыву какой-то ниточки, которая могла помочь распутать клубок, уже слипшийся от крови.
Да, она не зря так часто вспоминала своего покойного мужа, Виктора Кузьмича, – она с блеском усвоила его принципы и его отношение к людям.
А что касается Лили, то она, по всей видимости, в самом деле попала в руки серьезных людей, если предпочла умереть, но не сказать ни слова о них. О нем. Ни слова… хотя почему – ни слова? Она что-то говорила про «тень». При чем тут тень? Причислить это к бреду едва ли возможно. Она была вполне вменяема, если не считать этого вулканического приступа ярости.
Я повернулась к Екатерине Измайловне и произнесла:
– Я могу осмотреть ее вещи, пока не приехала милиция?
– Смотрите, – холодно сказала старуха. – А я сейчас позвоню куда следует.
– Только вот что, Екатерина Измайловна…
Та развернулась на самом пороге комнаты и молча уставилась на меня.
– Что вы намерены сказать ментам?
– А что я могу им сказать? Правду.
– О какой правде идет речь? – настороженно выговорила я. – Ситуация такая неординарная, что за правду можно принять все, что угодно. Например, то, что Лилию убила я. При определенных оговорках это тоже может быть принято как правда. Или то, что Лилия хотела убить меня. Или даже…
