Хватит! Роман пошевелился, и Горовой поднял голову и увидел его. Он отреагировал неожиданно спокойно, и Роман слушал, как лился их короткий диалог с Владленом Моисеевичем – как бы со стороны. Старик подошел к окну, а потом вскарабкался на подоконник и спрыгнул с него. Нет, не сам… словно бы подоконник легко вывернулся у него из-под ног, когда Горовой сделал шаг с четвертого этажа…
Роман знал, что Владлен Моисеевич воспринимал свое самоубийство как усилие извне. Словно кто-то схватил его за ноги, за щиколотки, на которые он постоянно жаловался, – они все время отекают… схватил и – вытряхнул в окно. Впрочем, он недолго думал о Горовом. Будто железный обруч сжал Роману голову, пространство вокруг обессмыслилось до серой пугающей пелены, Белосельцев упал на колени, сжал пальцами виски и стал раскачиваться взад-вперед. Нижняя губа безвольно отвисла, и с нее, как ниточка слюны, тянулась цепочка, казалось бы, бессмысленных слов:
– Человек… невидимка… справка… де-ге-не-рат.
А потом вскочил и, вытащив из кармана сложенную вчетверо бумажку, криво написал на ней несколько букв. Буквы плясали и не желали складываться в слова. В одну секунду ему показалось, что он не может прочитать только что им написанное. Роман снова упал на ковер, и тут под окном, из прогала тьмы, куда упал Горовой, возник ровный, однообразный, тоскливый вой…
Роман встал, подошел к сейфу и, набрав давно подсмотренный код, открыл дверцу. Он знал, что ему нужно. Пальцы сомкнулись вокруг маленького черного несессера, который лежал на стопке бумаг. Роман хорошо знал, что это такое.
И как ЭТО необходимо ему.
* * *
– Уже третий день лежит, – сказала Ирина. – Или четвертый. Зеленый, измочаленный, как вон тот огурец, который Наседкин выплюнул. Верно, хреново ему, если есть и пить отказывается.
– Какая ты умная, – возник в глубине комнаты голос бородатого Николая. – Это надо же, сообразила – если человек не жрет, не пьет, то ему хреново! Умище не спрячешь! Да, Ирка, нажили мы геморроя с твоим приятелем! Не знаю, что с ним и делать-то. Я ж не медик, а врача ему не вызовешь, в больницу не отправишь, потому как мало ли что он в этой самой больнице наболтать может. Как заложит нас по полной программе, потом не открутишься.
– Да что он там наговорит, если он и двух слов выговорить не может. Бормочет что-то.
– Клинит его, – сказал Николай. – Да, не человек, а какой-то… Я, Ирочка, не мать Тереза, чтобы о скорбных телом беспокоиться!
– Да уж, – сквозь зубы произнесла та. – Ты уж точно не мать Тереза. И не отец…
– Звонит кто-то в дверь! – с досадой сказал Николай. – Я теперь от каждого звонка дергаюсь после того, как этот твой Рома выкинул из окна этого важного гэбэшного еврея. Такой шум подняли мусора, и особенно этот длинный, носатый, из прокурорских, который вроде двоюродный племянник Горовому. Опять названивают. Ну че… иди, открой. Это, поди, Наседкин приковылял, табуретка недоделанная. Сейчас опять начнет травить байки из жизни, только уши поспевай затыкать.
Николай оказался совершенно прав и в том, что пришел именно Наседкин, и в том, что он принес с собой целый ворох несносных баек, которые тут же стал вываливать на головы своих подельников. Наседкин подбоченился, подперся кулаком в бок и, выставив вперед ногу, сказал:
– Ну че! Радуйся, народ! Я тут вам новость притаранил. Веселая такая новость. Приперся к нам с Ольгой тот самый длинный урод, которого показывали по «ящику»… ну, насчет того, что ученого выкинули из окна. Вот этот… – Он ткнул пальцем в Романа, и тот зашевелился. Он мутно посмотрел на хромоногого негодяя и чему-то глупо заулыбался. Наседкин обрадовался:
– Вот это харя! Он че, все еще кайфует? А то такой кипеж там вокруг его семейки! С длинным была какая-то телка, вся из себя, она сказала, что эту суку Нинку, мамашу вот этого урода, повязали! Приехали какие-то ребята на «мерсе», набили харю Сережке, так что он теперь в больницу загремел. А Нинку стянули. Наверно, грохнут. Хотя такую шалаву давно пора замочить!
– Тише ты, – оглянулась на него Ирина. – Рома услышит.
– Да он ничего не соображает, придурок, – отмахнулся Наседкин. – Ты посмотри, он пузыри пускает, идиот.
Наседкин еще что-то хотел сказать, но тут Роман снова зашевелился и даже привстал на подушке. У него было такое выражение лица, словно его ударили под ложечку и у него мучительно перехватило дыхание. Он жевал губами, явно пытаясь что-то сказать, но, по всей видимости, не находил слов, и в мутных глазах промелькнул страх.
– Моя куртка… моя куртка… де-ге-не-рат, – наконец выговорил он.
– Это он верно про себя ляпнул, – не замедлил объявить Наседкин, а Ирина молча взяла куртку Белосельцева, которая все эти дни валялась в углу, и обшарила ее. Глаза Романа были прикованы к ее рукам, и вот в них, извлеченный из внутреннего кармана куртки, появился черный кожаный несессер. Роман качнулся вперед и протянул руку.
– Мне-е!.. Мне!.. Его!
Речь была судорожной и отрывистой. В углах рта пузырилась слюна. Николай вцепился в свою бороду и наблюдал, не веря, что перед ним тот самый человек, который еще несколько дней назад наводил на него страх. Такое впечатление, что в тело Романа вложили другую душу. Он продолжал тянуть к Ирине руки. Она открыла несессер и увидела, что в ней находятся несколько ампул. Ампулы тускло отливали ядовито-желтоватым. При виде их Роман резко распрямился и крикнул неожиданно басом:
– Мне… одну… как он!..
– Все понятно, – заключил Наседкин. – У моего родственничка ломка. Кумарит его, падлу. Кажись, ему наркота эта нужна. Ну, дай ему, Ирка, может, подохнет наконец. А то он нас тут всех изведет своими идиотствами.
– Это к тебе в большей мере относится, кстати, – пробормотала Ирина, отламывая горлышко ампулы. Капнула на ладонь, понюхала: – Коля, ты вроде химик. Ну-ка… что это такое? Я что-то… затрудняюсь…
– Я тоже, – сказал Николай. – Кольни его, Ира, если он так уж просит. Хуже, я думаю, не будет.
– Да, да! – проревел Роман. Кажется, к нему на время вернулись силы, он даже подпрыгнул на кровати. Диковато, по-обезьяньи. Ирина передернула плечами и, сходив на кухню за шприцем, перетянула Роману руку жгутом и сделала внутривенную инъекцию. Все смотрели тревожно. Роман сидел несколько минут с закрытыми глазами, никто не нарушал тишины. Наконец раздался негромкий голос Белосельцева:
– Мне.
– Что – «мне»? – переспросила его Ирина.
– Ампулы отдай. Шприц новый принеси. Надо еще в левую. Я сам, отойди, – сказал он.
Николай вцепился в свою бороду уже обеими руками. Его почему-то подташнивало. Наседкин, как совершенно непробиваемое существо, хмыкал в углу дивана и чесал свою любимую ногу.
Белосельцев произвел инъекцию в левую руку, бородатый спросил:
– Ну что, лучше? А то ты три дня валялся. Если бы знали, что у тебя в куртке лекарство… а то ты пришел как на автопилоте, да и свалился замертво.
