Берю и Пино только что подошли и слушают с открытыми ртами комментарии моего собеседника.
— У него язык подвешен, — ворчит Толстяк. — И он чешет по-французски почти так же хорошо, как и я!
— Ваша похвала делает мне честь, — отпускает реплику доктор Эврика с иронией, которая не ускользает от Папаши.
Пухлый моргает.
— Ну, ты… э-э…
— Снежок! — подсказывает ему Архимед. — Это самое удачное из прозвищ.
Толстяк даёт ему тумака.
— Стоп! Без этих манер, эй! Забирайте свои вакцины, сгущёнку, независимость, я не против. Но дистанцию оставим, о’кей? На что будут похожи Берюрье, если их, потомственных белых, будут поддевать всякие чуридилы, которые моются чёрным кремом?
— Ты заткнёшься, а? Белизна! — мычу я перед носом Толстяка, отчего он застывает с оторопевшим видом.
— О! Ну, ладно, хорошо! Я его тебе дарю! — детонирует Опухоль, направляясь к кухне. — Когда-нибудь все начнут думать, как ты, Сан-А, и мы будем мотаться по плантациям с тюками хлопка на кумполе, а у них будет хлыст в руке!
Он удаляется.
— Если я правильно понял, вы ещё не встречались с женой Его Превосходительства со времени отплытия?
— Увы, нет. Я был на дежурстве, комиссар! Вчера днём я постучал в её каюту, но её там не было.
Я хочу продолжить, но он добавляет:
— По словам её прислуги, она была «у массажиста».
Я принимаю информацию к сведению, затем перехожу к делу, которое меня волнует:
— А что, если мы поговорим о сундуке, доктор?
— О каком сундуке? — удивляется посудомойщик с дипломом Парижского университета.
— О том, что был в лифте только что и который вы убрали.
Его лицо остаётся непроницаемым, вернее, оно выражает некоторое удивление.
— Что я могу сказать, господин комиссар?
— Почему вы его вытащили из кабины?
— Потому что он был один и загромождал кабину, а мне нужен был лифт.
— Кто был с вами?
— Да никого.
— Почему вы его открыли?
— Я его не открывал!
— Открыли!
— Я вам клянусь, что нет! У меня даже мысли об этом не было. Я только вытащил его из кабины, это было не трудно, потому что он был на колёсиках.
Он пожимает плечами.
— Я не понимаю, к чему эти вопросы, — говорит он. — Из этого сундука что-то украли?
— Да.
— Что-то ценное?
Он проявляет любопытство, на его светящемся лице больше не чувствуется иронии.
— В некотором смысле, да.
— И вы меня подозреваете? — возмущается молодой врач.
— Мы пытаемся понять, в чём дело. Этот сундук оставался без нашего присмотра полторы минуты, и за это время вы с ним управились.
— В этом сундуке было что-то большое?
Я улыбаюсь.
— Если вы блефуете, ваша невинность просто восхитительна, мой дорогой! Да, в нём, в самом деле, было нечто большое.
— Мне пришлось бы его спрятать, прежде чем появиться перед вами через несколько секунд, ибо, как вы знаете, я держал в руках только ящик с пустыми бутылками.
— Точно, но можно предположить, что у вас был коллега…
— Спасибо за эвфемизм. Но у меня не было никакого… коллеги, комиссар, и я могу это подтвердить.
— Я слушаю…
— Судовой парикмахер входил в соседнюю каюту, в то время когда я вытаскивал ваш чёртов сундук. Он вам подтвердит, что я был один.
— О’кей, идём к нему, — говорю я, почувствовав какую-то смутную тревогу, ибо мой мизинец подсказывал мне, друзья мои, что этот тип бел как снег, без намёка на иронию.
Пинюш, мечтательно слушавший наш диалог, шепчет:
— Судовой парикмахер — это Альфред?
— В самом деле, это Альфред.
Толстос выходит из кухни с бутербродом длиной девяносто пять сантиметров, начинённым богаче, чем витрина в мясной лавке. Литровка вина выглядывает из большого кармана его спортивной куртки.
— У меня небольшой перерыв на чашечку кофе, — говорит он, вгрызаясь в своё праздничное угощение.
Мы держим путь на солнечную палубу.
* * *
Небольшой следственный эксперимент. Архимед показывает, как он вытаскивал сундук из лифта и куда он его ставил, что и подтверждают два мои ловкача.
— Парикмахер вошёл в эту каюту! — говорит чернокожий парень, показывая на дверь перед лифтом.
Я направляюсь туда вместе с ним, осторожно стучу пальцем, и мне открывают почти сразу. Я с удивлением вижу, что каюта полна людей. С десяток дам или девушек сидят кто на стуле, кто на кровати, даже на полу, и они молчат с таким видом, будто не знают друг друга, что совсем не просто, учитывая их тесное соседство. Моё удивление растёт как на дрожжах, как говорил один турецкий пирожник, потому что я замечаю у всех в руках фотоаппарат.
— Вы не видели здесь парикмахера, милые дамы? — спрашиваю я.
Самая ближняя ко мне особа среднего возраста (самого переходного из всех) показывает подбородком на дверь ванной комнаты. Между тем дверь тихо открывается, и оттуда выскакивает пампушка (потому что налегает на пышки), прижимая к груди фотоаппарат. Украдкой идёт к выходу, ни на кого не глядя и втянув голову в плечи. Хотелось бы знать, что эти крали здесь делают. Как будто они осаждают кабинет гинеколога или гадалки. В довершение картины из ванной выходит Альфред в белом халате, с приятным экспортным запахом, и произносит нежно:
— Следующая, пожалуйста!
Моя соседка срывается с места, вкручивая лампочку вспышки.
— Эй, Альфред! — зову я. — Во что вы играете?
Он вздрагивает, становится пунцовым и что-то бормочет на неизвестном языке.
Всё ещё в сопровождении подозреваемого чернокожего, ваш Сан-А направляется к ванной. Альфред пытается захлопнуть дверь, но сан-антониевская нога оказывается быстрее. Резким толчком я толкаю крашеную дверь.
То, что предстаёт моему взору, друзья мои, выходит за рамки понимания, морали и, следовательно, стыда. Я даже не решаюсь вам рассказать. Для меня это испытание. Меня мучает совесть. Я спрашиваю себя и не нахожу ответа. А вообще-то, будем откровенны! И потом, если я начну скрытничать, вы же сами мне поломаете лавочку. Что ж, я вхожу на цыпочках. Представьте, в туалете кто-то есть. Этот кто-то — совершенно голый, он стоит лицом к двери, и на нём полумаска из чёрного бархата. Нога на скамеечке, одна рука на бедре, другая на сушителе для полотенца. Вы всасываете невероятность позы? Но вы сможете измерить всю её непомерность, если я вам скажу, что этот кто-то — не кто иной, как Феликс. Несмотря на его бархатную маску, я без труда узнаю чемпиона дубины! Он может нарядиться в оборотня, в свинку Уолта Диснея, в Помпиду или Мориса Шевалье, но когда он голяком, его близкие друзья смогут опознать его без труда. Если ты видел его хозяйство один раз, один только раз, ты его уже никогда не забудешь. Такое зрелище врезается в память! Оно неизгладимо! Окончательно! Камнедробилка Феликса может только расти в воспоминаниях. Время работает for him! Как для форели в рыбацких рассказах: она набирает сантиметры из года в год. Приходится приукрашивать, ибо доверяют только богатым! Его изображают совершенно феноменальным, единственным в мире, поразительным. Единственный случай во всём поколении, да что я говорю, в трёх-четырёх, как минимум. Надо бы поднять статистику, с рулеткой в руках. Держу пари, что с тысяча восемьсот пятьдесят шестого года ещё не держали в руках шпинделя такого габарита! Почему с тысяча восемьсот пятьдесят шестого года? А почему бы и нет?
