— Почему — орудовал? Орудовал — это не то слово, а я служил и, между прочим, в соответствии с указом первого президента СССР товарища Горбачева…
— Не упоминай, пожалуйста, при мне это имя. Ей-богу, стошнит.
— Может, мне остановить машину, выйдешь, поблюешь? А меня, думаешь, не тошнит от всего этого бардака?
— От того или нынешнего?
— От того тошнит, а от этого рвет кровью, — Карташов через форточку сплюнул.
— Я читал в газетах, как рижские омоновцы громили таможни. Круто работали и мне даже одно время хотелось к вам податься. Но дальнейшее развитие ваши подвиги не получили. А могли бы в Латвии навести такого шороха, что ни одна националистическая профурсетка не посмела бы раскрыть хайло… Ты сидел за милицейское прошлое?
Карташову не хотелось отвечать, да и слишком интенсивное движение на дороге не позволяло отвлекаться. Когда позади осталось Пироговское водохранилище, и на трассе стало потише, он сказал:
— Мы не террористы, чтобы на кого-то наводить ужас… Хотя нас постоянно втягивали в политику… А я сидел за свою глупость или за свою доверчивость, что почти одно и то же… Мой коллега Игорь Бандо, тоже взводный, из моего пистолета застрелил литовских таможенников…
— Постой, я что-то припоминаю… Кажется, после этого все газеты встали на уши… Громкое было дело…
— Для меня оно кончилось четырнадцатью годами строгого режима.
— А как получилось, что этот парень стрелял из твоего оружия?
— Это довольно темная история, о которой мне не хотелось бы особо распространяться. Ты ведь знаешь, существуют прямые доказательства и доказательства косвенные. И еще надо знать человека. Чтобы о нем говорить — способен он на убийство или его криминальная высота — безбилетный проезд в трамвае. Так вот по уликам… Я был без сознания, когда расстреляли таможню и все узнал со слов Кротова. Тоже омоновца… Я, между прочим, ему верил, как себе…
— Тут, конечно, тебе видней, но жизнь порой выкидывает такие коники, что рехнуться можно. Выходит, у тебя был хороший свидетель?
— В том-то и дело, что еще до суда Кротова убили и ты не поверишь — из моего же пистолета.
— А вот это, Мцыри, уже из области мистики, а я в мистику не верю.
— Когда-нибудь под настроение расскажу, почему я в этом убежден.
— А что Бандо?
— Он к тому времени уже был далеко в Сибири. Сейчас вроде бы живет в Москве, занимается то ли бизнесом, то ли рэкетом… А, может, прислуживает какому-нибудь Таллеру…
— Сворачивай налево, — сказал Одинец. — Кому-то позарез надо было тебя засадить…
— Новому режиму Латвии нужно было найти козла отпущения. Все мои контрдоводы суд отмел, и мы с адвокатом избрали другую тактику защиты. Властям важно было создать прецедент, провести показательный процесс…
…Перед ними открылась водная гладь с острыми искорками. Учинское водохранилище — живописные берега пологой дугой охватывали зеркальную благодать.
— Вон за теми кудрявыми вязами, видишь белую шиферную крышу? — спросил Одинец.
— Еще бы!
— Там завтра две шоблы устроят друг другу Варфоломеевскую ночь… Это бывшая целлюлозно-бумажная фабрика. Сегодня там одни сквозняки гуляют.
— А куда мы денем мешок с оружием?
— При желании, тут можно спрятать атомную бомбу.
Железные ворота и забор представляли собой жалкое зрелище. Печать запустения и ветхости лежали буквально на всем. Они обогнули ограду и проехали вдоль зарослей бузины. Лопухи, что росли под ней, напоминали уши слонов.
Они подкатили к самой воде и вышли из машины. Подлезли под поваленное дерево, обогнули решетку и вышли на галечный берег. Камни под ногами зашуршали и это насторожило Карташова.
— Это не то место, которое нам нужно, — сказал он. — Здесь незамеченным не пройдешь, услышат.
— Тут никого не будет, сходку они собираются проводить в бывшем целлюлозном цехе. Зато здесь укромное место и в случае чего легко отходить.
— Наоборот, маневра для машин нет, легко завязнуть в иле, — настаивал Карташов.
Одинец вытер рукавом вспотевший лоб. Из куртки достал сигареты.
— А где же тогда? — он огляделся по сторонам.
— Мне кажется, во-оо-он за теми кленами… Оттуда и подъезды хорошо просматриваются и цех как на ладони.
Они вернулись к машине и, объехав фабрику, припарковались на поляне. Несколько гранат и запасных магазинов попрятали под корневищем разросшегося бука. Остальное, в резиновом мешке, положили в дупло полусгоревшей старой ели.
Карташов смотрел в просветы между деревьями на водохранилище и оно напомнило ему Рижское взморье. Там он бывал почти каждое воскресенье — такая же тишина и нега, и такая же водная гладь…
— Я тебя, Саня, прошу лишь об одном… Если вдруг меня завтра зацепит пулей и я буду мучаться, ты меня, пожалуйста, пристрели. Я не хочу, чтобы одна часть моих органов вселилась в другие телеса, а другая жарилась в крематории. Все мое должно навсегда остаться со мной.
Одинец слегка побледнел. Он растер о ствол дерева сигарету, а то, что осталось в пальцах, щелчком послал в кусты ежевики.
— Черт возьми, Мцыри, да мы с тобой на одной волне! Я тоже бывал в крематории и все знаю… Договорились! Я тебя прошу об этом же. В случае, если ранение будет в живот или мочевой пузырь… Только не стреляй в голову, лучше в сердце…
— А мне один хрен куда, но сделай это без лишних разговоров.
Над деревьями, низко и косо, с громким хлопаньем крыльев пронеслись две утки. Они летели на бреющем полете и быстро скатились за камыши, на воду.
— Здесь могла бы получиться неплохая охота… У нас в Латвии тоже полно уток и чирков…
— Потерпи до завтра, вот уж поохотимся вволю, — без энтузиазма сказал Одинец. — Ты знаешь, сколько стоит твое сердце?
— Я не приценивался… А ты знаешь?
— По ценам Таллера от 100 до 300 тысяч долларов. Правда, если тебе еще нет тридцати. Но тебе, судя по морщинам на лбу, больше..
Они сели в машину и стали разворачиваться. Солнце давно миновало зенит и уже не так припекало.
«Шевроле» двигался между деревьями, по корневищам и травам и вскоре на лобовом стекле скопилась масса паутинок, вместе с крохотными насекомыми.
В Ангелово они возвратились без происшествий. После того как загнали в гараж машину, Карташов поменял номерные знаки и содрал с бортов клейкую ленту «Дезинфекция».
Одинец отправился к Броду доложить о результатах поездки, однако, в доме все еще шло совещание. Стоящий у дверей Николай жестом предупредил Одинца, чтобы тот остановился. До него донесся голос Таллера. Его речь напоминала выступление адвоката на судебном процессе. Николай подтолкнул Одинца к выходу.
