Карташов не смотрел в могилу. Он вообще отошел в сторону и нещадно курил. Мысли его были всюду и вместе с тем нигде. Он старался не думать о ней, о тех коротких прекрасных мгновениях, которые они пережили в один из пасмурных дней.
Наверное, у всех, кто переносит смерть близких, возникает отвратительное ощущение тупика. Абсолютной неопределенности. И он знал, что в такие мгновения нет лучшего лекарства против тоски, чем стакан водки через каждые два часа…
Карташов с Одинцом помогли зарыть могилу и когда они стали обкладывать холмик сосновыми ветками, в кармане у Карташова запищал мобильник. Он отошел в сторону и включил телефон. Узнал голос Татаринова. Тот по-военному доложил о готовности группы к «проведению операции». Он так и сказал: «Группа готова к проведению операции». Все дело было только за транспортом. Карташов слышал как Татарин затягивался сигаретой. «Завтра, Кот, встретимся и переговорим», — сказал Карташов и хотел отключить телефон, однако Татарин был настойчив: «Все должно произойти третьего декабря, в международный День инвалидов». «Тоже мне символист, — подумал Карташов, но в трубку сказал другое: — Извини, Кот, я сейчас при деле… Встретимся — переговорим… »
После похорон они поехали домой к Броду, где уже хозяйничала его сестра Раиса — мужеподобная женщина с только что завитыми волосами. Казалось, что в создании ее лица Всевышний ничего кроме зубила под рукой не имел — настолько ее черты были грубы и неподвижны. Однако стол она накрыла быстро и поставила на него довольно разнообразные блюда, среди которых возвышались три пирамиды бутылок со спиртным.
Видимо, Брод уже успел выпить — лицо его горело и он, оставшись в одной рубашке, сидел в кресле и курил.
Пили молча и много. Постепенно водка с коньяком сломали поминальную чопорность и начались разговоры — сначала спорадические, а затем, как всегда, раскованно, с перебивкой друг друга и даже с шутками.
В какой-то момент, когда Брод отошел от стола покурить, к нему присоединился Карташов. Попросил пару дней отгула.
— Хочешь еще раз напороться на неприятности? — спросил Брод.
И Карташов, видимо, поддавшись общей атмосфере сближения, вкратце поведал ему о Татарине и его друзьях.
— Надо пообщаться с корешком, отвезти ему что-нибудь поесть, сигареты…
Брод не возражал, но при этом заметил: «Ты, Серго, теряешь бдительность… Если не ошибаюсь, это ты находишься в розыске. А не я… » На это Карташов отреагировал по-своему: он положил руку на плечо Брода и дружески пожал.
— Мы все, Веня, потеряли бдительность, — сказал он, — оттого сегодня похороны, а не свадьба.
— Ладно, умник, я не возражаю, только поставь об этом в известность Николая. И держи с ним постоянную связь.
— Понял, спасибо…
— И постарайся не попадаться на глаза ментам! А если все же нарвешься, уводи их куда хочешь, но чтобы сюда ни ногой, — Брод сделал отметающий жест.
Когда Карташов с Одинцом остались одни в комнате, Карташов рассказал напарнику о разговоре с Бродом.
— Ты один собираешься ехать к Татарину? — спросил Саня.
— Завтра — один. Разузнаю, что калеки придумали и насколько это реально.
— А когда мы съездим в Измайлово на разведку?
— Можем даже завтра туда махнуть. Включи, Саня, приемник, послушаем, что делается в нашем бардачном мире.
— Все то же — взрывают, воруют, занимаются коррупцией. Ты лучше подай мне гитару…
И казалось, что утрату переживает не Карташов, а он, Саня — столько в его голосе было щемящей тоски и отчаянной бесшабашности.
Он запел:
В Хайратоне прощались,
Поклялись, обещались,
Возлюбить свои жизни,
И не прикасаться к стволам,
Кабы знал, кабы ведал,
Кто позже нас предал,
Я бы свой АКС никогда,
Никому не сдавал…
…Ах, какая весна в Бирюзе,
Ах, какая весна была!
Вот бы снова туда,
Там бы встретить друзей,
Тех, с кем совесть не развела,
Ах, какая весна в Бирюзе,
Ах, какая она была…
Голос у Одинца загустел, возвысился и Карташов понял, какое мощное половодье чувств шумит в груди его товарища. Он почувствовал, как по хребтине побежали мурашки сопричастности к тому, о чем пел Саня…
…На следующий день Карташов встретился с Татариновым, от которого узнал, что график работы инвалидов кардинально изменился. Они перешли за зимнее расписание: на точках теперь сидят только в часы пик — с 8 до 12, после чего их развозят по домам. Вторая смена — с 16 до 19 часов.
Было без четверти одиннадцать. Разговор — короткий.
— Нас будет двенадцать рыл, — с улыбкой произнес Татарин. — Во всяком случае, столько ребят рвутся устроить Алиеву и его банде Варфоломеевскую ночь.
— Это слишком, где я возьму столько транспорта?
— От тебя ничего не требуется. У нас уже есть на примете две тачки: старый «москвич» и 31-я «волга». Нам только нужны запасные номерные знаки. И несколько хороших стволов. Желательно автоматов и кучу гранат.
Карташов молча курил и поглядывал на продавщицу книг, закутанную в шерстяной платок.
— А с последствиями вы считаетесь? — спросил он Татарина.
— Это для нас не важно, — Татарин сжал покрытый цыпками кулак. — Ты говорил, что будут журналисты… И если так… Мы сделаем колоссальный, на всю Россию, переполох и в этом нам никто не помешает. Даже если придется подохнуть. Но это же лучше, чем вечная помойка, верно, лейтенант?
— Допустим.
— Мы приняли коллективное решение — устроить грандиозный бэмц третьего декабря, в международный День инвалидов. Впрочем, я тебе уже об этом говорил.
— Значит, ничья помощь вам не нужна?
— Почему, можете со своим дружком нас подстраховать, чтобы мы в горячке не переколошматили пол-Москвы.
— Сколько человек охраняет эту винокурню?
— А этого точно никто не знает, но если сам пахан разъезжает в компании пятнадцати мордоворотов, можешь предположить, сколько их там всего… Ты ж понимаешь, какую капусту они шинкуют и как остервенело будут драться.
— Расположение этажей и помещений знаете?
— Ваня Горелов имеет схему. Но я знаю, что на минус первом этаже находится разливочный цех, на втором — склад готовой продукции, а на третьем, то есть на первом подземном — производство минеральной воды… Конечно, для отвода глаз. В ангаре идет разгрузка цистерн с помощью замаскированного слива, куда откачивается привезенный спиртяга. Голая контрабанда…
— Тебе бы, Кот, не побираться, а работать в налоговой полиции. Все знаешь…
— Разведка! Если я без клешни и без двух мослов, это еще ничего не значит.
