— Лечить не пробовали?
— Возили в город, там махнули рукой. Она же не буйная. Родные у нее далеко. После университета приехала к нам, и года не проработала. Вот мы с матушкой и приютили ее у себя. Зла она никому не причинит.
— Понятно. Она ушла в ту реальность, где не погибают ее ученики. — комок встал в горле — А платье откуда?
— Так она открыла у нас театр самодеятельный. Все окрестные деревни сундуки открыли, все бабушкино приданое вытащили, многое сами шили. Вот оттуда.
Мы помолчали. Я переваривал услышанное. Когда вот так, с перепугу стреляют в ребятишек в классе… Страшно. Комок встал в горле. Живо я представил картину как кровь девочек — твоих учениц попадает на тело, на руки, на лицо. Алые брызги. И растерзанные пулями тела падают на пол, отброшенные назад. Тут взрослый мужик с ума сойдет. Невольно сжались кулаки. Удавил бы гадов. Даже реально представил их.
Вот они врываются в класс, прикрывая друг друга. Пинок ноги, дверь почти вываливается. Один в полуприсяде, другой — в полный рост. Каски обтянутые тканью, на касках штурмовые очки, бронежилет с воротником, форма песочного цвета с размытым рисунком, ботинки с высоким берцем. Ноги широко расставлены. Винтовки вскинуты, на мир они смотрят только сквозь прицел.
Ворвались. Тот, что первый смотрит прямо на учительницу, второй через полсекунды следом.
Девочки, сидели на первой парте, мальчишки всегда сзади, там можно шалить. И вот девочки увидели первого урода с винтовкой, кричат от ужаса, а второй сходу врубается в ситуацию и стреляет.
В маленьком сельском классе стоит грохот от выстрелов. Дым, копоть, вонь. Гильзы с пустым металлическим звуком падают на пол.
Учительница стоит с книгой у доски. Ни она, никто из учеников не сказали ни слова. Не успели. Только крик, стрельба. И кровь летит от детских тел, забрызгивая как стены, парты, таки своих соседок и учительницу. Учительница смотрит на детей, потом на кровь на руках. Кровь ее учениц у нее на руках… Она не сумела их защитить, остановить фашистов. Кровь детская у нее на руках. Она медленно оседает на пол. Рука бьется о пол, книга падает на пол, страницы медленно переворачиваются…
Фашисты смотрят, что убили детей, быстро покидают поле боя. А учительница, когда очнется, больше не увидит того мира, в котором убивают ее учеников. Она уйдет в тот мир, которому она их учила — мир поэзии. Не сможет перенести того, что кровь детей оказалась на ее руках.
— А вы в храм хотели попасть? Не получится. Я после этого детей отпевал, вот и призвал, чтобы люди православные поднялись. Ну, кто-то новым властям донес. Меня чуть не арестовали, отбили христиане, а храм вот закрыли. — он кивнул на замок.
— Так замок плевый, можно и открыть.
— Можно. — он кивнул — У меня и ключ есть. Только зачем людей подставлять-то? Ну, взломаем, откроем храм. Придут американцы. Наши за вилы возьмутся и поубивают всех, а потом снова храм закроют. Ни к чему все это. Службу я во дворе провожу. Младенцев и желающих крещу в доме у себя.
Я внимательно рассмотрел во время монолога. Рост у батюшки был примерно метр восемьдесят. На вид за пятьдесят лет. Большая русая, почти вся седая борода. Вернее даже не борода, а бородища почти до пупа. Волосы в тон бороде, русые с проседью. В черной рясе, на голове шапка какая-то черная, поверх рясы крест медный или латунный.
И глаза… Ярко синие глаза. Даже не голубые, а именно синие, бездонные, пронзительные. Такие бы глаза, да, девахе какой — так от парней отбоя не было бы. А так — мужику достались.
Но не верю я мужикам бородатым. Не верю и все тут. И к волосатым тоже с подозрением отношусь. Оно и понятно, что все мое окружение уже больше четверти века — коротко, аккуратно подстрижены, редко кто с усами, и все без бороды. С бородой противогаз не оденешь, да, в поле, на учениях паразиты быстро заводятся в волосах. Ладно, в чужой монастырь со своим уставом не хрен соваться. Главное, чтобы наш был.
— А вы, по какому делу? — вид у мужика в рясе был такой солидный, спокойный как у постамента, голос — раскатистый баритон.
— К вам. Извините, не знаю, как звать-величать.
— Василий Леонидович!
— Может, пройдем куда, Василий Леонидович?
— Пройдемте в дом, как раз и обед поспеет. Не побрезгуйте, откушайте с нами. И товарища из машины тоже позовите. На обычного водителя он мало похож.
— А вы откуда знаете? — я насторожился.
— Как только вы въехали в деревню, вернее, остановились, вся деревня знала.
— Странно. — мне все больше не нравилась эта деревня.
— После того как девочки погибли, мы не ждем от чужаков ничего кроме беды. Вот и смотрим во все глаза и слушаем во все уши. И готовы прийти на помощь любому своему односельчанину. Да, не вы не пугайтесь! Вы же не американцы, и не по заданию изуверов здесь. Так ведь, Николай Владимирович?
Когда тебя застигли врасплох, то лучше все превратить в шутку. Злость… Тогда будешь выглядеть большим дураком чем кажешься сейчас.
— М-да, уж, святой отец, разведка у вас тут поставлена как надо! Очень хорошо! Идемте в дом. Я только товарища позову.
— Не беспокойтесь, мы будем знать, если в деревне появится чужак или оккупант. Ивану Николаевичу тоже скажите, чтобы он не переживал. Вы среди своих.
Я позвал Ивана, вкратце поведал, что нас вычислили.
Иван напрягся.
— Не любишь когда тебя переигрывают?
— Не люблю рекламу. Ни по телевизору, ни в жизни.
— Так идем или уезжаем?
— Нет никакой гарантии, что позади, на соседних улицах не устроили засаду, на случай нашего внезапного отъезда. Посмотрим, что за фрукт такой этот поп.
Иван вышел из машины, и один из пистолетов засунул за брючной ремень сзади, загнав патрон в патронник, Второй пистолет — справа за брючной ремень, так чтобы видно было, третий — в наплечную кобуру. Я взял с собой гранату.
Мы вошли в дом. Ничего особенного. Дом деревенский как дом. Крыльцо, застекленная веранда, краска начала отлупляться. Тяжелая деревянная входная дверь, обитая потрескавшимся дерматином, из трещин торчал порыжевший от времени войлок.
Сени. На полу домотканые из кусочков ткани половики. Налево от входа — кухня здесь же притулился сбоку продавленный диван, прямо — зал, из зала — вход в спальню. Везде чисто убрано. Видно, что в доме живут дети. Детская одежда, игрушки. И иконы. Образа везде. И на кухне, в зале целый иконостас.
Печь не топлена. Тепло на дворе еще. Во дворе летняя кухня. Под навесом стоит сложенная из кирпича небольшая печурка. Там же во дворе хлев, видны и чувствуется запах навоза, куры бродят по двору, что-то высматривая и клюя. Удивило, что нет собаки.
Мы старались зорко рассмотреть. Нет ли посторонних. Нет ли где засады.
Поп встретил нас на крыльце. Видя настороженные наши взгляды. Постарался успокоить:
