— Вы что там удумали? — голос насторожен. — О, ё! А это что?
В этот же момент там, где мы оставили деда, раздается небольшой взрыв, и дед превращается в факел. В ночи хорошо видно, как он горит, но только мне некогда смотреть! Правой рукой, в которой зажат нож, бью в горло противника. У меня не будет другого шанса.
Нож входит по самую рукоятку, я выдергиваю его и падаю. Андрея рядом нет. Откатываюсь в сторону и ползу в сторону нашей территории. По пути чищу нож о землю, траву, вытираю от грязи о куртку, складываю на место. Часы обратно на руку.
Чечены стреляют в нашу сторону, оттуда им отвечают спецназовцы. На месте, родимые, на месте.
Все как на настоящей войне. Я доползаю до какой-то ямки и лежу, не поднимая головы. Не хочется схлопотать пулю.
За спиной начинают рваться гранаты. По звуку — от подствольника. Не хватало еще, чтобы из-за меня началась вторая чеченская война. Глубже вдавливаюсь в землю. За спиной стрельба стихла. Зато впереди меня спецыне могут еще минут десять успокоиться.
Я закладываю руки за голову. Слышу топанье тяжелых ботинок. Сначала удар в бок. Сильный удар, сознание мутнеет, но не уходит, а вот дыхание перебивает. Браслеты захлопываются на кистях. Захлопываются с разбегу, то есть через пять-десять минут кровь перестанет поступать в кисти. Это больно.
Тут вновь возобновляется стрельба с территории противника, извините, — вероятного противника.
Меня тащат по земле. Сами ползут, и двое тащат меня. Спасибо, что не мордой вниз, то бы захлебнулся грязью.
Рывком поднимают, руки вверх. Ноги пинком по внутренней части стопы. По косточке, больно, очень больно, ноги раздвигают на немыслимую ширину. Не дай бог, в пах стукнут. Освещают лицо фонарем. Сами в масках. Обычное дело. Ты же сам рассчитал всю эту операцию.
— Он, — слышу незнакомый голос из темноты.
— Где Рабинович-Коэн? — другой голос, обращенный ко мне.
— Не знаю, — я пожимаю плечами. С поднятыми руками и с раздвинутыми ногами это не очень хорошо получается. — Был рядом, началась заваруха, он исчез.
— Где деньги?
— Отдал за еврея.
— Искать Рабиновича!
Через несколько минут стрельба стихла. Я уже на нашей земле.
— К чехам идти?
— Приказа не было!
— Черт!
Слышу невнятный спор, идет на повышенных тонах, в основном обычный мат.
— Уходим! В машину! Группу оставить здесь до рассвета, если кто будет на поле — забрать!
Загнув голову чуть не до земли, больно уперев ствол пистолета в между лопаток, иногда подпинывая сзади, меня полубегом ведут в сторону машины. Микроавтобус. Швыряют на пол, сверху ноги, ствол автомата в шею.
Поехали. Машину подбрасывает на кочках, голова бьется о металлический пол, автомат сильнее вдавливается в шею. Руки за головой.
Пока получается все как надо. Все видели, как я отдал деньги, мне передали заложника; кстати, этого заложника я хотел передать в органы правосудия, тем самым выторговывал себе прежнею работу. Но тут что-то случилось с дедом, если бы не было деда, то сумку мне пришлось расстегнуть самому.
Там было самодельное взрывное устройство, даже не столько взрывное, сколько зажигательное. Все примитивно, по-детски. Но надежно. Устройство безоболочное, собрать по фрагментам почти невозможно. Ну, были там бутылки с бензином и маслом. Это запрещено законом? Нет!
Ладно, меня сейчас будут прессовать. Надо отдохнуть. Видимо, тащат меня в столицу Ставрополья — Ставрополь. Надо беречь силы, в том числе и эмоциональные.
Сначала будет сокрушающий натиск, потом изнуряющие опросы, допросы, угрозы, посулы. Следователи и опера будут меняться, потом потащат на полиграф. Потом все сначала, и снова полиграф. Надеюсь, что не отойдут от привычной схемы.
Я раздавлен, я сломлен. Мне страшно, я плачу от страха и случившегося, я снова та самая собачка, что была в моем сознании несколько часов назад. И теперь выдержать этот эмоциональный фон страха нужно до самого конца. Это очень важно.
Полиграф невозможно обмануть, при условии, конечно, что тебя не готовят все детство в нелегалы, простому смертному это невозможно. Но его показания можно смазатьпостоянной картиной страха или боли. Причинять себе боль не хотелось.
Спецыкурили и пепел стряхивали прямо под ноги, на меня. Еще способ психологического давления. Ничего, я сам недавно был таким же. И давиля похлеще этого пепла.
И аз воздам! — вдруг вспомнилась мне цитата из Библии. Евреи написали, потом греки подключились. Евреи, евреи, евреи, кругом одни евреи.
Будем думать, что Рабинович все сделал как надо. Я же по телефону ему сказал то, чего он никогда не делал. Чтобы при начале перестрелки он откатывался на пятьсот метров. Не знаю, понял он или нет.
Но когда я увидел, в каком он состоянии, то продублировал это прямым объяснением. Не понял или не сделал — сам дурак! Как только меня потащили: Черепанов — тот самый казак из поезда, и его приемный сын, они должны были найти Рабиновича, спросить пароль (узлы связи) и эвакуировать Андрея к себе.
Я сильно рисковал. Очень сильно. Но другого выбора у меня не было. Оставил ему все свое снаряжение, даже ножи из подошв ботинок вытащил. Тот, что в часах остался — ерунда. Была типичная самозащита, а дедок сам себя рванул, сжег.
8.
Судя по тому, что стали чаще останавливаться, понял — приехали в город.
Даже на посту ГАИ остановили.
— Документы. Машину к досмотру!
Старший машины показал документы.
— Счастливого пути! — поехали дальше.
Минут через двадцать добрались до места. Все тело затекло, я не чувствовал его. Пинками выкинули из машины и, низко пригибая мне голову, потащили в какое-то солидного вида здание. Затолкали в одну из комнат.
— Раздевайся!
— Полностью?
Удар по почкам был ответом. Я упал на колени.
— Браслеты снимите, я не могу расстегнуться.
— Сними, — по-прежнему вокруг меня маски-шоу.
Я начал растирать запястья. Кисти опухли и потемнели. Больно, чувствую, как кровь побежала по венам.
— Быстрее!
— Сейчас. Сейчас! — я раздавлен, растоптан, мне страшно и больно.
Суетливо, негнущимися пальцами пытаюсь расстегнуть пуговицы. Не получается.
— Быстрее! — меня несильно толкают пристегнутым рожком автомата.
Я падаю, ударяюсь плечом о стену.
— Стоять!
— Да сейчас, сейчас! Пальцы затекли! — я продолжаю бороться с пуговицами, молниями.
На пол летят куртка, свитер, рубашка, майка; присаживаюсь на самый краешек стула, развязываю шнурки на ботинках, снимаю их, потом брюки. Грязь на них засохла и они стоят колом. Остался в одних трусах. Потираю плечи. Холодно. Но моих конвоиров это не волнует. На руках вновь защелкивают браслеты и, толкая вперед, ведут по длинным коридорам. Я бос, пол мраморный, очень холодный. Видимо, дорожки ковровые у них только там, где большие начальники ходят.
