— Здесь хоть когда-нибудь нормальная погода бывает? — иронически переспросил бывалого Рыжов под одобрительный гогот новичков-лейтенантов.
— Да, три дня, в апреле. Когда цветут тюльпаны. Но в этом году они уже прошли… Вперед, товарищи офицеры! Так и быть, покажу вам дорогу до штаба и гостиницы.
Но самым странным оказалось то, что в Тюратаме (на полигоне, технической позиции, НИИП-5, городе Ленинске, Москве-400, космодроме Байконур) Радику понравилось.
Здесь, среди пустыни, уже успели построить штаб и дом офицеров, а также гостиницу и несколько многоквартирных домов для семейных. Имелись даже детский сад и школа. Из песков торчали тонкие прутики: будущая аллея и парк, а подле каждого прутика — табличка с фамилией человека, ответственного за полив, и не дай бог, говорят, твое дерево загнется! А главное, было то, что ни с кем не обсудишь и в письме никому не опишешь. Ведь главное было — ракета и ее старт. Честно говоря, Радик, даром что пять лет отучился в авиационном, все равно не ждал, что ракета такая большая и ее старт настолько эффектен. Радику повезло: когда он прибыл на полигон, допуск для него, по высшей, первой форме секретности, был готов. И ему удалось посмотреть боевой пуск «семерки»: той ракеты той самой модели, которая вывела на орбиту и первый, и последующие спутники, и (с небольшими модификациями) лунники, и корабль Гагарина, и до сих пор, до двадцать первого века включительно, снаряжает на орбиту и наших, и американцев, и даже туристов. А тогда «семерку» как раз передавали в войска, на боевое дежурство — помимо всего прочего, она могла нести на себе и ядерную, и водородную бомбы. И тот самый первый старт, увиденный Рыжовым, — его ни в сказке сказать, ни пером описать, были лишь одни междометия: о господи! Черт побери! Ну, ничего себе! Надо же! Класс! Впечатляет!
А еще в первый же день, в деревянной щитовой гостинице для специалистов, он нос к носу столкнулся — с кем бы вы думали? С Флоринским! Юрий Васильевич казался еще более худым и встрепанным, чем в Подлипках. Радику он обрадовался. Почему-то не было у него подозрений, что это Радий на него тогда, после грибов, настучал. Почему-то казалось, что это или Владик, или Жора, или Вилен. А может, девчонки. Девчонки ведь тоже умели стучать — все сорок два года, прожитые «старым» специалистом на территории первого в мире государства рабочих и крестьян, свидетельствовали об этом. Но Радик казался внутренне настолько чистым и сам говорил порой совершенно ужасные с точки зрения партии и комсомола вещи — поэтому Юрий Васильевич выводил его из-под подозрения. Да и потом, какой он стукач, когда, вон, и его в Тюратам загнали.
Поэтому вечером Флоринский вместе со своей гитарой стал гостем комнатухи, куда вселили молодых лейтенантов: одеяло вместо скатерти на столе; одеялом вместо занавески завешено окно. На столе бутылка водки (довезенная непочатой каким-то чудом из Москвы) и местный деликатес, добытый где-то и принесенный старожилом: жареная сайгачатина, убоина из будущей Красной книги
[4]
.
К ним пятерым неведомыми путями проник сюда, на полигон, и невидимый Окуджава — в виде песни, которую уже многие знали и пели теперь хором:
…когда мне невмочь пересилить беду,
Когда подступает отчаянье,
Я в синий троллейбус сажусь на ходу,
Последний, случайный.
Впрочем, отсюда до ближайшего московского синего троллейбуса было двое суток железнодорожного пути.
И хоть эта встреча Рыжова с Флоринским была случайной, а потом они на полигоне не пересекались по работе и встречались лишь эпизодически, относились оба друг к другу с уважением. Может быть, «Петровская» водка, распитая в тот раз, сыграла свою роль, но Рыжов, взбудораженный приездом, ракетным стартом, песнями, вдруг, когда они остались одни, спросил Флоринского, даже для самого себя неожиданно:
— Как думаете, Юрий Васильич, а почему мы американцев в космосе обогнали? Америка вроде такая мощная держава.
— Я думал об этом, друг мой ситный, — романтически проговорил Флоринский, — и знаешь, что я тебе скажу? Мы их обогнали потому, что они все — сытые. А мы — голодные. Вот ты, Радий Батькович, в своей жизни голодал?
— Еще как! Всю войну!
— И я тоже голодовал. И ЭсПэ наш, я уж наверняка знаю, голодал. И в тюряге лубянской, и в лагере на Колыме. И даже Хрущ наш, я думаю, было время, сильно недоедал — хотя, честно говоря, сейчас по нему не скажешь.
— Точно подмечено! — мотнул пьяноватой головой Рыжов.
— И еще: мы, русские, мало того что голодные. Мы, ты понимаешь, все — романтики. Нас тянет куда-то за горизонт, влечет. И ты такой, и я. И Федоров, тот самый внебрачный сын князя Гагарина, Николай Федорович, о котором я вам рассказывал. И ЭсПэ такой. И даже вышеупомянутый товарищ Хрущ. Романтик, прах его побери. Потому мы и летаем. А они — нет. Но ты не волнуйся. Это все пока. Они еще свое возьмут.
Глава девятая
«Дорогая Жанна,
Я прибыл и устроился. Тяжело приглашать в место, которого нет на карте, и расписывать прелести города, которого нет. Говорить о пейзаже, о котором ничего нельзя сказать. И о погоде, которая тут тоже никакая. Но на самом же деле, поверь, пожалуйста, мне здесь очень и очень хорошо. Проживаю я со всеми удобствами, а когда ко мне приедешь ты, обещают отдельную квартиру в совершенно новом доме! А главное, если ты окажешься здесь, вместе со мной, я укутаю тебя шелками моей души, я осыплю тебя всеми возможными драгоценностями, я брошу к твоим ногам звезды. Приезжай!»
(Из письма Радия Рыжова.)
* * *
Сталинский сокол, любимец вождя, воздушный ас Провотворов и при Хрущеве оставался на коне. В наступившие новые времена он плавно перемещался из одного кресла в другое в Генштабе, штабе ВВС или в Центральном совете ДОСААФ. Добавлялось и золота, и звезд на погонах. Проживал генерал в Доме на набережной, насупротив Кремля, отдыхал на даче в Барвихе. Вот только с семейным счастьем у него не ладилось. Проблемы у него имелись с семьей.
Началось еще в войну. Любимый и единственный сынок, юный ас Коленька, служивший в его же воздушной дивизии, пал в бою, был награжден Золотой Звездой — посмертно. Оставалась супруга Ольга Ивановна, с которой генерал прожил почти тридцать лет. И вот она скончалась около двух лет назад, аккурат перед тем, как Иван Петрович познакомился с Галей и Жанной. Сгорела, как свечка, от рака за два месяца. Конечно, генерал горевал по поводу утраты любимой. Однако настоящий удар постиг Провотворова не в момент Ольгиного ухода и последующих похорон и поминок, а позже, месяца через два. Когда Иван Петрович захотел навести порядок в комнате умершей и в ее бумагах и обнаружил в антикварном бюро, принадлежавшем Ольге, потайное отделение. А в нем — несколько стопок писем, любовно разложенных по годам и перевязанных голубыми ленточками. Вся корреспонденция адресовалась одному лицу — ей. Вся принадлежала перу одного и того же человека. Самое первое послание отправлено было еще до того, как Ольга с Провотворовым познакомилась, а последнее — аж в пятьдесят пятом. Далее переписка прерывалась по причине кончины автора. Его, мужчину, Иван Петрович хорошо знал. То был друг семьи, горячо любимый Провотворовым, Санька Пименов, или Александр Иванович, с которым они скорешились еще на рабфаке и который тоже дослужился до чинов известных, закончив свой трудовой путь заместителем министра.
