В четыре часа дня послышались шаги, голоса, сомнений не было: наконец приехали долгожданные гости из Олд-Бейли. Поднявшийся навстречу Дарси испытывал жуткое неудобство. Он знал, насколько успех в обществе зависит от твоего соответствия принятым правилам поведения, ему с детских лет внушали, как должен себя вести джентльмен. Надо сказать, что мать иногда высказывала более человечную точку зрения, говоря, что хорошие манеры предполагают внимание к чувствам других людей, особенно если те принадлежат к более низкому кругу; такой взгляд на вещи его тетка леди Кэтрин де Бер совершенно не разделяла. Но сейчас ни традиционные правила, ни совет матери не могли помочь. Как нужно принимать человека, которого по традиционным канонам он должен звать братом и который совсем недавно был приговорен к повешению? Конечно, он радовался чудесному избавлению Уикхема от виселицы, но не потому ли в первую очередь, что спасена его, Дарси, репутация, восстановлено душевное спокойствие, а уже во вторую, что сохранена жизнь Уикхема? Требования приличия и участия заставляли его обменяться с бывшим узником рукопожатием, однако этот жест казался сейчас Дарси и неуместным, и нечестным.
Как только раздались первые шаги, мистер и миссис Гардинер поспешили навстречу гостям, и теперь он слышал их голоса, громко приветствующие прибывших, однако ответа слышно не было. Затем дверь распахнулась, и вошли Гардинеры, вежливо пропуская вперед Уикхема и шедшего с ним рядом Элвестона.
Дарси надеялся, что его лицо не выдаст потрясения и изумления, которые он испытал при виде Уикхема. Не верилось, что мужчина, бестрепетно стоявший перед судом и твердым голосом объявивший о своей невиновности, и тот Уикхем, который сейчас предстал перед ним, один человек. Он как бы усох, и одежда, которую он надел в день суда, теперь болталась на нем — вульгарная, непотребная дешевка, ее долго не проносишь. Нездоровый цвет лица говорил о тюремном заключении, но, когда их взгляды встретились, задержавшись на мгновение, Дарси увидел в глазах Уикхема проблеск прежнего выражения — расчетливого и, возможно, презрительного. Он выглядел измученным: шок от смертного приговора и последующее облегчение от помилования — переживание, которое трудно выдержать человеку. Но прежний Уикхем все же чувствовался, и Дарси видел напряжение и отвагу, дающие ему силу стоять прямо и смело ждать того, что ждет его впереди.
— Мой дорогой, вам нужно поспать, — предложила миссис Гардинер. — Возможно, и поесть, но спать важнее всего. Я отведу вас в комнату, где вы сможете отдохнуть, туда принесут и еду. Не лучше ли поспать или хотя бы полежать часок перед разговором?
Не отводя глаз от собравшейся компании, Уикхем сказал:
— Спасибо, мадам, за вашу заботу, но если я засну, то просплю не один час, и, боюсь, я привык к тому, что могу и не проснуться. А мне надо поговорить с джентльменами, и это не ждет. Я в полном порядке, мадам, но, если можно, я выпил бы крепкий кофе и что-нибудь съел…
— Конечно, — с готовностью отозвалась миссис Гардинер, переглянувшись с Дарси. — Я уже распорядилась и позабочусь обо всем. Мы с мистером Гардинером оставим вас здесь, беседуйте спокойно. Насколько я понимаю, преподобный Корнбиндер, предложивший вам кров, где вы спокойно проведете ночь и хорошо выспитесь, приедет за вами перед ужином. Как только он появится, мы дадим вам знать. — С этими словами хозяева выскользнули из комнаты, бесшумно закрыв за собой дверь.
Дарси, отбросив нахлынувшую нерешительность, шагнул вперед, протягивая руку, и произнес голосом, который ему самому показался сухим и формальным:
— Поздравляю, Уикхем, со стойкостью, показанной тобой в заключении, и с благополучным снятием ложного обвинения. Устраивайся удобнее, а после того как ты поешь и выпьешь с дороги, мы поговорим. Нам есть что обсудить, но проявим терпение.
— Я предпочел бы объясниться сразу, — сказал Уикхем. Он опустился в кресло, остальные последовали его примеру. Последовало неловкое молчание, и, когда отворилась дверь и вошел слуга с большим подносом, на котором стояли кофейник и блюдо с хлебом, сыром и холодным мясом, все почувствовали облегчение. Как только слуга вышел, Уикхем налил себе кофе и выпил залпом.
— Прошу меня извинить, — сказал он, — но я только что из такого места, где мало уделяют внимания хорошим манерам.
Несколько минут он жадно ел, а потом отодвинул поднос и заявил:
— Наверное, стоит приступить к рассказу. Полковник Фицуильям может многое подтвердить. Меня и так уже записали в негодяи, так что новые проступки вас вряд ли удивят.
— Не оправдывайся, — сказал Дарси. — Ты уже стоял перед жюри, а мы не присяжные.
Уикхем рассмеялся резким, пронзительным, хриплым смехом:
— В таком случае надеюсь, что у вас нет предвзятого мнения. Полковник Фицуильям, вероятно, посвятил вас в суть дела.
— Я рассказал только то, что знаю, а это не так уж много, и подозреваю, что никто из нас не верит, будто на суде истина полностью открылась. Мы ждали вашего возвращения, чтобы узнать все, полагая, что имеем на это право.
Уикхем некоторое время молчал. Он сидел, глядя на сцепленные пальцы рук, потом вдруг с усилием заговорил; голос его звучал монотонно, словно он знал текст наизусть.
— Вам сказали, что я отец ребенка Луизы Бидуэлл. Мы познакомились позапрошлым летом, когда жена гостила в Хаймартене, в летнее время она обычно проводит там несколько недель; меня в этом доме не принимают, и я взял за правило жить в самой дешевой гостинице, где, если повезет, можно устроить встречу с Лидией. Ступи я на землю в Хаймартене, она считалась бы отравленной, поэтому я предпочитал гулять в лесу Пемберли. Там в детстве я провел счастливейшие часы, и в обществе Луизы ко мне возвращалась радость юных лет. Я встретил ее случайно, гуляя в лесу. Она тоже была одинока. Почти все время Луиза проводила дома, ухаживая за смертельно больным братом, и редко видела своего жениха — чувство долга и трудолюбие заставляли того без устали трудиться в Пемберли. Из того, что она рассказала, я составил представление о нем как о скучном человеке, значительно ее старше, чьи стремления ограничиваются работой, а воображения недостает, чтобы представить, как тоскливо и тревожно невесте. К тому же она умна, это качество он не оценил бы, даже если б у него хватило ума его распознать. Да, я соблазнил ее, но, уверяю, я ее не принуждал. Ни с одной женщиной я не прибегал к насилию, и никогда ни одна из них так не жаждала любви.
Когда Луиза поняла, что беременна, это стало ударом для нас обоих. Она с болью в сердце дала понять, что никто не должен знать о ребенке, кроме матери, от которой скрыть ее состояние было невозможно. Луиза не хотела омрачать последние месяцы жизни брата, но, когда он обо всем догадался, она не отпиралась. Больше всего она боялась причинить боль отцу. Она знала, бедная девочка, что для него пятно на репутации Пемберли страшнее всего, что может случиться с дочерью. Я не понимал, почему дитя любви является таким уж позором: в больших хозяйствах это достаточно частое явление, но она твердила свое. Луиза сама придумала, что, когда скрывать ее положение будет нельзя, она поедет с согласия матери к замужней сестре и останется там до родов. Смысл был в том, чтобы выдать новорожденного за ребенка сестры; я предложил ей, как только силы вернутся, приехать с малышом, чтобы показать его бабушке. Мне хотелось убедиться, что ребенок жив и здоров, прежде чем что-то предпринимать. Договорились, что я достану денег, а она упросит Симпкинсов взять ребенка и воспитать как своего. Именно тогда я отправил призыв о помощи полковнику Фицуильяму, и, когда Джорджи подошло время возвращаться к Симпкинсам, полковник вручил мне тридцать фунтов. Это, полагаю, вам известно. Полковник сказал, что поступает так в память о служившем под его началом офицере, но, несомненно, у него были другие причины: по доходившим до Луизы слухам, полковник искал себе в Пемберли жену. Гордый и предусмотрительный человек, особенно богатый аристократ, не желает, чтобы его имя упоминалось в связи со скандалом — тем более таким заурядным и жалким. Он, как и Дарси, не желал, чтобы мой ублюдок играл в лесу рядом с Пемберли.
