— С днем рождения, Саша.
Ошеломленно моргнув, майор принял подарок.
Следом подошел Ключников и подал майору початую пачку «Мальборо»:
— С днем рождения. Служить с тобой для меня — честь.
Айдаров, которому Ключ уступил место, вынул из кармана разгрузочного жилета банку крабов:
— С днем рождения, командир.
Принимая подарки и подавленно глядя на друзей, Стольников вспомнил, что в этот день появился на свет. Он даже не находил в себе сил встать.
— Саша, — сказал Жулин, усаживаясь рядом, — ты знай главное. Что бы ни случилось с нами здесь, в пятьдесят девятом, и что бы ни случится после, мы будем всегда с тобой.
Майор опустил на землю все, что в этой ситуации смогли подарить ему подчиненные.
— Когда вы вспомнили?
— А мы и не забывали, — отозвался Лоскутов.
Вынув нож, Стольников несколькими движениями вскрыл банку с крабами.
Замер над ней и потом глухо рассмеялся.
— Сегодня мы просто зафиксируем этот факт. А праздник — за мной, мужики. Потом. В будущем.
— Я никогда не ел крабов, — признался Айдаров и под общий гул одобрения полез ножом разведчика в банку.
Прапорщик подсел к Стольникову, толкнул его плечом в плечо:
— Если бы ты имел возможность сейчас получить подарок на день рождения, что бы ты попросил?
— Ждана.
Жулин рассмеялся:
— Ждан — не подарок. Ты это уже понял. А вообще?
Саша улыбнулся.
Он никогда не считал день рождения праздником. Где-то на рубеже семнадцати лет для него этот праздник перестал существовать. Позабылись утренние предвкушения, пропала куда-то абсолютная гармония с погодой, окружающими людьми и неодушевленными предметами в этот день, хотя раньше было иначе. Дарить стало во сто крат приятней, чем получать. И Стольников подумал: если бы позволено было провести этот день так, как он хочет, что бы он выбрал?
И загадал он себе бирюзовую гладь до самого горизонта, щадящее солнце, никаких звуков, кроме шелеста волн и нетрезвого хохота чаек, бутылочку рома и — да простят его все, кто хотел бы быть с ним в этот день. Если бы было у него одно желание с позволением исполнить любое, то попросил бы он этого. И тогда наступил бы единственный день в его жизни, когда бы он принадлежал самому себе и когда бы представилась возможность подумать и окончательно убедиться в том, что он — счастливый человек.
Его друг Мишка жил в семье, почти терпящей бедствие. Их у его родителей — библиотекаря тети Нади и электрика дяди Коли — было трое. Жили они в однокомнатной квартире, и Саша, приходя в гости, не понимал, как они умещаются в ней для сна. Ему представлялось, как тетя Надя или дядя Коля, проснувшись ночью, чтобы попить, наступают в кромешной темноте на спящих Мишку, Серегу или Тоню. Иначе быть и не могло, поскольку кровать Мишкиных родителей стояла в углу, а дети спали на полу. Зарабатывали Мишкины родители мало, и ко всем вынужденным бедам этой семьи постоянно навязывалась еще одна, не вынужденная: дядя Коля любил выпить. Пил он много, и три-четыре раза в неделю тетя Надя хлестала его резиновым шлангом от стиральной машины. Сашу это ужасало, и тогда он накрывался одеялом с головой, чтобы не слышать этих страшных криков и утробного чмоканья резинового шланга.
Между тем в Мишкиной семье дети и взрослые тоже любили друг друга. Утром, когда он спускался к Мишке с ранцем за спиной, чтобы вместе идти в школу, Саню начинало преследовать ощущение, что у него не все в порядке с памятью. На его глазах Мишкин отец, худой и маленький дядя Коля, целовал высокую, имеющую перед ним преимущество раза, наверное, в три, тетю Надю. А она улыбалась ему, называла его «Колечка» и суетливо рассовывала свертки с обедом в брезентовую сумку. Дядя Коля гладил своих детей и Саньку по головам, строго предупреждал, чтобы без шалостей, после чего отрывал от календаря листок и тут же свертывал из него самокрутку. Этот процесс Саньку завораживал до такой степени, что он размякал и даже открывал рот, чтобы лучше слышать треск бумаги и аромат табака. И его рот наполнялся благоговейной слюной, когда дядя Коля лизал краешек газетного квадратика, чтобы свернуть самокрутку. Этот ритуал продолжался изо дня в день, в нем царствовала атмосфера всеобщей любви и доверия. И если бы не лиловые, свежие, словно только что из печи синяки то под правым, то под левым дяди-Колиными глазами, Сашка мог бы ручаться за то, что каждую ночь его мучают видения. Иногда ему думалось, что тетя Надя чередует постановку этих памятных знаков на лице своего мужа, чтобы не причинить вреда его здоровью. Сашка вспоминал об этом, когда в очередной раз с пневмонией лежал в больнице и медсестра заходила в его палату со шприцем в руке и словами: «Ну, в какую половинку мы ставим сегодня?» Но доставалось дяде Коле не только от жены, и тогда он не выходил из квартиры по несколько дней. Эта разящая наповал разница примеров счастливой жизни — а Сашка знал другой пример — его потрясала и погружала в несвойственные его возрасту раздумья. Но ответов он не находил. До одинокого морского берега и бутылки рома было еще далеко.
Несмотря на чересчур живую обстановку в его доме, Мишка, выйдя во двор, часто и подолгу замыкался. Саша знал, что не дает ему покоя. По сравнению с ним Саша был тенью, призраком. Несмотря на то что бегал быстрее его, соображал быстрее и учился лучше, сравнивать их с точки зрения физиологии можно было лишь академически формально. Мишка был выше, сильнее и крепче. Он мог переворачивать камни, которые Стольников не мог оторвать от земли, и выламывать из плетней колья.
Мишка, живший в своем отце и испытывавший пред ним благоговейный трепет, не мог простить Сашке его отца. Мучительная для Мишки проблема заключалась в непохожести их отцов с той же катастрофической разницей, какая прослеживалась и в непохожести Сашки и Мишки. Но только в этом, терзающем Мишкину душу случае, все было ровно наоборот. Когда его отец и отец Стольникова становились рядом, для того, к примеру, чтобы поздороваться, первый выглядел подле второго как постаревший, одряхлевший, неопрятный ребенок. И когда они брались за руки, то все представлялось со стороны так, словно Сашкин отец ведет своего непослушного старшего сына сначала пороть, а после отмывать.
Саша был уверен в том, что, когда бы представилась такая возможность, Мишка все отдал бы: и пластмассовый пистолет новый, и конструктор, и велосипед — все, абсолютно все, и даже согласился бы взять себе Сашкину тщедушность, лишь бы его отец выглядел крепче и умнее. Стольников уже давно понял, что за благородство его отца, выражающееся в дружеском отношении к тем, кто менее образован по сравнению с ним и менее силен, за щедрость его и возможность в любое время суток вынуть из кармана синюю пятерку и дать, не устанавливая сроков отдачи, Мишка платит Сашке мелкой монетой. Довольно часто, а в последнее время все чаще и чаще Стольников рисковал получить от него необоснованный тычок в бок или шлепок по уху. Стуча кулаком по хлипким ребрам Стольникова, Мишка, вероятно, представлял себя своим отцом, разговаривающим с отцом Саши. Так в его представлении уравнивалась порожденная природой несправедливость.
