Одевшись, он туго подпоясал гимнастерку, накинул сверху малицу и вышел из дома. Ворота в лагерь были закрыты, возле будки прохаживался часовой с закинутой за плечо винтовкой с примкнутым штыком.
Назаров пошел к казарме – самое время проверить, как исполняются его распоряжения.
В помещении пахло хозяйственным мылом, вымытый пол был еще влажным. Дремавший возле тумбочки дневальный, выкатил глаза, увидев начальство.
– Товарищ капитан, – начал Умаров, – …
– Тихо, боец. Устав забыл? До подъема рапорт отдается в полголоса.
– Так точно!
– Вольно.
Назаров прошелся по казарме, мягко ступая пимамими по дощатому полу. Табуреты стояли ровными рядами, отутюженная форма аккуратно разложена. С последней койки в ряду поднялся Войтюк с гимнастеркой в руках.
– Вот, подворотничок подшиваю, – прогудел он, – пришлось простыню распустить – больше нечем.
В его чисто выбритом лице не осталось ничего бандитского – типичный старшина, хозяйственный и деловитый. Лишь покрасневшие глаза выдавали его вчерашнее состояние.
– Слушай, Войтюк. Что у тебя Умаров вечный дневальный, что ли?
– Так получилось, товарищ капитан. Мужики все с похмелья, а он не пьет – вера не позволяет. Вот и отдувался за всех. Утром сменю.
– Ладно. Выйди-ка на двор, разговор есть.
– Слушаюсь.
Назаров вышел из казармы, закурил. Падал снежок, бараки стояли темные – сотрудники «бестиария», видимо, еще спали. Низкие облака будто застыли над лагерем. Тишина стояла такая, что закладывало уши.
Хлопнула дверь, Войтюк, в тулупе и черной шапке-финке, приблизился, хрустя снегом, отдал честь.
– Товарищ капитан, командир взвода…
– Ладно, не тянись, – остановил его Назаров, – чего не спишь?
– А-а, как дня три гульну, так бессонница, – пожаловался тот.
– Вы же воинское подразделение…, – начал было Назаров, потом, махнув рукой, достал папиросы, – закуривай.
Войтюк осторожно взял папиросу толстыми пальцами.
– Сто лет «Казбек» не курил, – сказал он, – тут папирос не найдешь – самокрутки в ходу.
– Заканчивай этот бардак, понял? Ты – командир, у тебя вся власть. Если не сможешь сам – обращайся ко мне.
– Так точно. Да я и сам смогу, – Войтюк сжал ладонь в кулак, покачал, будто взвешивая, – у меня не забалуешь. От безделья это, товарищ капитан. Бойцу оно что? Дело ему нужно, тогда не разбалуется.
– Ты в линейных частях не служил?
– Как же. В пехоте, восемь лет старшиной роты.
– А чего ж в охрану лагерей подался?
– Брат, дурачок, спер жменю зерна в колхозе, дали ему пять лет. Мать отписала, плачет. Помоги, пишет, если сможешь. Ну, я подал рапорт, думал, попрошусь туда, где Митька сидит. А меня вишь, сюда загнали. А Митька на Колыме. Не судьба, видать. – Войтюк покосился на Назарова, – как вы меня в морду. Ловко. Только вот, при всем народе-то…
– Сам нарвался, – усмехнулся Александр, – выбирать не приходилось: либо я тебя уложу, либо ты меня.
– Это точно, – вздохнул Войтюк.
– Ладно, кто старое помянет… Там я видел, винтовки, как дрова валяются. Непорядок, старшина.
– Не стреляют винтовки в лагере, товарищ капитан. Вроде и не нужны, значит.
– Как это не стреляют?
– Никак не стреляют. За проволокой – пожалуйста, а здесь – ни в какую. Ваш «ТТ» тоже не стрельнет, попробуйте.
Назаров достал пистолет, снял с предохранителя и, передернув затвор, поднял ствол в небо. Раздался сухой треск бойка.
– Что за черт, – Назаров передернул затвор еще раз, выбрасывая патрон, поднял пистолет.
Снова осечка.
– И как же это понимать?
– Не знаю, – пожал плечами Войтюк, – с профессором поговорите. Думаю, он знает, в чем дело.
– С Барченко? Поговорю, – пообещал Назаров, – только все равно: винтовки почистить, проверить. Стрелять бойцы не разучились?
– Можно попробовать, патронов много.
– Вот и хорошо. Завтра проведем стрельбы. Давай, организуй нормальный армейский быт. Пусть проводят политинформацию, в караулы ходят, ну, сам знаешь.
– Разберемся, – прогудел Войтюк, – разрешите идти?
– Давай, действуй.
Старшина затоптал окурок и ушел, а Назаров, еще раз оглядев спящие бараки, вернулся к себе. Нерчу уже проснулся, вскипятил чайник и, сидя на ковре, прихлебывал кипяток, макая в кружку ржаной сухарь.
– Здравствуй, Саша, – сказал он, отдуваясь, – садись, чаю попей. А мне скоро ехать надо. Жена ждать будет, нельзя, чтобы женщина долго скучала.
После чая он пошел запрягать собак, а Назаров заглянул в казарму. Там уже кипела нормальная армейская жизнь – бойцы, выстроившись, предъявляли Войтюку выглаженную форму. Придирчиво проверяя подворотнички, он обходил строй замерших в нижнем белье стрелков. Назаров поманил его.
– Слушай, старшина, ты говорил – патронов много. Отсыпь на десяток обойм – ненцу, что меня привез.
– Сейчас сделаем.
Войтюк провел Назарова в каптерку, вскрыл деревянный ящик и отсчитал пять десятков замасленных патронов калибра семь-шестьдесят два.
– Вас ведь Нерчу привез, товарищ капитан? – спросил он, – я его знаю – он в ближайшем стойбище, что на Гусиной Земле, один более-менее по-русски разговаривает. Спирт любит, хотя, они все не дураки выпить. У него как раз винтовка под этот патрон, вот, отдайте.
Войтюк передал ему патроны, завернутые в кусок старой газеты.
Нерчу, готовый к дороге, ждал Назарова за воротами. Увидев патроны, он заулыбался так, что узкие глаза превратились едва различимые щелочки.
– Вот спасибо, Саша! Теперь вижу: ты большой начальник. Однако, поеду, пожалуй.
Они пожали друг другу руки, Нерчу присел на нарты, взмахнул хореем.
– Хо!
Собаки рванули под гору, дружно виляя хвостами. Внизу, в долине, Нерчу оглянулся на ходу, вскинул руку. Назаров помахал в ответ. Сумерки скрыли нарты из глаз и Александр, кивнув в ответ на приветствие часового, вернулся в лагерь.
Александр Васильевич Барченко пришел к нему около одиннадцати часов дня, когда Назаров, повесив ковер на стену и прибравшись в избе, присел перекурить.
– Войдите, – крикнул он в ответ на стук в дверь.
– Позвольте? – Барченко шагнул через порог, снял шапку, – доброе утро, Александр Владимирович. Вы ведь позволите так вас называть?
– Ради бога. Проходите, садитесь. Чаю не желаете? Или, может, спирту?
– Нет уж, увольте, – отказался профессор, вешая телогрейку на гвоздь в стене возле двери, – в такую рань, да еще и спирт? А вот от чаю не откажусь.
