Из окон квартиры Рогозина последовал залп из арбалетов. Вокруг зазвенели болты, ударяясь в металлические нагрудники и небольшие круглые щиты, закричали, падая на землю, светловолосые воины. Из окон, как горох из прохудившегося мешка, посыпались уроды. Оставшиеся в живых после залпа арбалетов встречали их ударами мечей. Рогозин перевел дыхание, поднялся на ноги. Вокруг кипел бой, и, похоже, всем было не до него. Он почувствовал, как кто-то схватил меч и потянул из руки. Воин, которого он ударил в живот, стоя на коленях, ухватил меч за лезвие и тянул на себя. Из-под пальцев по клинку сбегала кровь. Рогозин рванул меч к себе. Воин вскрикнул, белыми гусеницами упали на землю отрезанные пальцы. Воин закричал скорее от разочарования, чем от боли — уж очень безумными были его глаза под насупленными бровями.
Оглянувшись, Рогозин отступил на шаг, потом еще на один, повернулся спиной к схватке и побежал. Ни криков, ни топота погони позади, только звон мечей и глухие удары топоров. «Если смогу выбраться к метро — все обойдется. Там менты постоянно дежурят, у них стволы. Посмотрим, как вы на свинец реагируете. Выведу вас, стравлю, а сам дворами и подальше отсюда», — подумал Рогозин.
Он перешел на шаг, осмотрелся и стал забирать влево, чтобы выйти на Хорошевское шоссе как раз напротив метро «Полежаевская». Плечо саднило, он поднял руку. На коже был длинный разрез вдоль мышц, сбегающий от плеча к локтю. Кровь едва сочилась, значит, ерунда. Он перелез через низенький забор, пошел по траве. Рядом послышался голос. Рогозин остановился, прищурился, вглядываясь, и облегченно выдохнул: какая-то собачница выгуливала двух борзых. Тощие зверюги вяло бродили по газону, изредка присаживаясь, задрав хвосты. Он уже собрался окликнуть женщину, как слова замерли в глотке — впереди из-за дома выступили знакомые приземистые фигуры. Рогозин замер, оглянулся. Позади блеснули под фонарем нагрудники и щиты. Противники расцепились и теперь загоняли его. Все правильно — отобрать меч, а уже после выяснять отношения.
Собачница заметила его, хоть он и стоял в тени и позвала собак.
— Эй, парень. Вали отсюда, не то собак натравлю.
Борзые подняли головы, уставившись на Рогозина.
— Ты лучше посмотри, кто у тебя за спиной, — хрипло сказал Рогозин, соображая, куда бежать: к метро путь отрезан, назад — тоже. Оставалось только попытаться прорваться на Магистральную, а там уже попробовать затеряться во дворах.
— Ты мне зубы не заговаривай. Катись подальше, — на всякий случай женщина быстро оглянулась и, к удивлению Рогозина, никак не отреагировала на приближающихся уродов с топорами и палицами наперевес.
Зато собаки почуяли неладное — поджав хвосты они затрусили к хозяйке, оглядываясь на монстров, полукольцом окружающих скверик.
— Да ты посмотри, глаза-то протри, идиотка, — заорал Рогозин.
Женщина опять оглянулась, схватила подошедших собак за ошейники.
— Уходи, придурок. Ей богу, собак спущу, — голос у нее стал визгливым, на грани истерики.
Борзые жались к хозяйке, скулили, поводя острыми мордами. «Она их не видит, — внезапно понял Рогозин. — Что же это? Выходит, только я и собаки… может, горячка? Делириум? Нет, а порез на руке?» Провел ладонью по ране, лизнул и, ощутив на языке вкус собственной крови, развернулся и, не тратя больше времени на разговоры, бросился бежать. «Почему я вижу, а она — нет. Может, я ненормальный? Может, уже крыша съехала? Не хочу быть ненормальным, хочу быть как все…» — мысли путались, и он отбросил их, сосредоточившись на том, чтобы вспомнить расположение проходных дворов.
Магистральную улицу он преодолел одним махом, хотя дыхание уже сбилось, а сердце было готово выпрыгнуть из груди. Припозднившийся прохожий шарахнулся от него. Еще бы — полуголый мужик с окровавленным плечом и клинками в руках. Рогозин нырнул в спасительную тень подворотни, затаился, выглядывая из-за угла. Уроды и светловолосые текли через улицу двумя потоками, не смешиваясь и обходя все еще глядевшего вслед Рогозину прохожего. Тот и ухом не повел, когда преследователи проходили мимо. Перед домами враги рассыпались и двинулись вперед, прочесывая дворы частой цепью.
Рогозин затравленно огляделся. Его отрезали от Хорошевки, от освещенных улиц, где можно найти хоть какую-то помощь: добежать до поста ГИБДД, попробовать остановить машину, просто вломиться в какой-нибудь магазин, чтобы приехавший наряд забрал и увез в отделение. Можно было бы попробовать сунуть куда-нибудь саблю и меч, да хоть в кустах спрятать, но нет, назад дорога отрезана.
Рогозин выбежал к хлипкому сетчатому забору и выругался — впереди было Ходынское поле. Старый московский аэродром, почти уже не действующий. Полтора километра открытого пространства. Полтора километра, а он уже сдох… Дыхалки никакой, в глазах круги, ноги подкашиваются. А что там, за полем? Ленинградский проспект… черт, как он мог забыть? Родной клуб, ЦСКА, альма матер, мать его! Там же каждый кирпич, каждая щель родная и знакомая…
Рогозин перебросил через забор оружие, подпрыгнул, уцепился за верхнюю планку, кое-как подтянулся и, перевалившись, рухнул на землю. Приподнялся с земли, оглянулся.
Цепь загонщиков уже миновала крайние дома. Рогозин поднял меч, встал. Был соблазн дать бой здесь — не пустить за проволоку, но тут рядом с головой свистнуло, и он вспомнил про арбалеты. Истыкают, как дикобраза. Холодный ветер с Ходынки овеял разгоряченное тело, Рогозин повернулся и побежал навстречу ветру. Позади загремела сетка на заборе, послышались короткие команды.
С каждым шагом силы уходили, накатывала слабость, оружие в руках становилось все тяжелее. Ветер бросал в лицо пыль, вгонял воздух в сипящие, сожженные никотином легкие. Вот там справа разбился Чкалов… а вот там слева сейчас гоняют на картах, запускают модели самолетов, а надо прямо. Пока только прямо и никуда не сворачивать. Он оглянулся. Свернуть, кстати, и не дадут — загонщики обходили его с двух сторон, стараясь окружить до того, как он одолеет эти невыносимо долгие полтора километра. Только бы дотянуть. Пить брошу, курить брошу, буду по утрам бегать. Вот прямо с понедельника начну, чтоб я сдох. Кашка на воде, изюм, вегетарианство и никаких излишеств… Шевели оглоблями, алкаш проклятый. Раз-два, раз-два…
Впереди светлой рекой разливался Ленинградский проспект, но до него, чуть левее, комплекс спортивных сооружений. Бассейн, хоккейный стадион, конторы начальства, но надо лишь добраться до своего зала, где каждый мат полит потом. Пробежать через музей авиации, перемахнуть забор, потом миновать торговый комплекс и все, считай — дома. Ну, еще немного…
Рогозин остановился, согнулся в поясе, опираясь на саблю и меч, будто калека на костыли. Силы кончились. Его шатало, грудь рвала боль, он хватал воздух, как глубоководная рыба, вытащенная на поверхность. Сердце грозило сломать ребра и выпрыгнуть наружу из проспиртованной клетки тела. До стоящих под открытым небом самолетов оставалось метров четыреста, но он понял, что не добежит. Догонят, вмажут топором по затылку или подстрелят, а потом добьют лежачего. К тому же и впереди кольцо почти сомкнулось. Почему только до сих пор не подстрелили? Или хотели загнать его в определенное место? Трава была здесь по щиколотку — видно косили недавно. Невдалеке, метрах в десяти, что-то чернело. Рогозин напряг зрение. Крышка сливного колодца… Что, решили замочить и сбросить тело вниз? Разумно.
