Его каменный взгляд упирался в бывшую штаб-квартиру пролетарского интернационализма — там, через забитый машинами Ленинградский проспект, сверкало свежей побелкой здание Института общественных наук при ЦК КПСС. Заведение долгие годы готовило лидеров освободительных движений, террористов и потенциальных президентов всех цветов и оттенков кожи. После достопамятного августа оно приютило свергнутого Горбачева с одноименным фондом. Однако Горбачев, не по рангу осмелев, позволил себе вяло покритиковать входившего во вкус власти нового Хозяина, за что был лишен половины жилплощади. Тем же указом был вбит последний гвоздь в идею пролетарского братства — в помпезное сталинское здание вселилась Финансовая Академия. В аквариуме, где откармливали пираний мировой революции, новая Россия решила разводить акулят капитализма.
Максимов улыбнулся, оглядев напрягшего гранитные мускулы Тельмана. Тот, кто назначил встречу у «Кулака», как называлось это место в оперативных планах, сделал это неспроста. Площадь у метро и все творящееся на ней были прекрасной иллюстрацией произошедших в стране перемен.
— Дорогой товарищ! — Перед Максимовым встал последний осколок интернационализма — негр уже ничем не отличался от отечественных бомжей, разве что цветом кожи. — Чуть-чуть пива. Очень мне плохо. — Он коричнево-розовыми пальцами показал, какая доза поправит его пошатнувшееся здоровье.
— И все? — спросил Максимов, мысленно проведя линию на заплеванном асфальте, пересекая которую негритос автоматически получал по голове. Нестерпимый аммиачный дух, смешанный с естественным мускусным запахом черной кожи, шибал в нос уже метров с трех.
— Я еще есть хочу, — добавила жертва международного сотрудничества. — Эти плохие товарищи, — он кивнул на растянувшихся в теньке, как стая бродячих собак, бомжей, — забрали у меня бананы и яблоки, которые мне дали армянские товарищи. Целый пакет. И еще кроссовки. — Один из бомжей, вооруженный стальной арматуриной, действительно был обут в почти новые кроссовки, а негр перебирал пальцами, вылезшими из дырок темно-синих носков.
— Ладно, получишь пива, — вздохнул Максимов.
«Вечно у нас сброд со всего мира сшивается! Пол-армии Наполеона гувернерами трудоустроили. Разорившихся европейских дворянчиков в министры брали. А сейчас неудачники со всего света наших баб замуж приглашают. И поперли авантюристы и ворье в экономические советники. Теперь еще и бомжи будут наполовину иностранцами».
— Я тут живу, потому что нет виза. — Негр от нетерпения принялся приплясывать. — Дома у нас переворот. Папа закончил Академию бронетанковых войск. Его сразу расстреляли, прямо в аэропорту. Я не могу домой. А из общежития нас выгнали.
«Началось! — подумал Максимов. — Русские бомжи лепят про злых чеченцев, которые их из квартиры выкинули. А черные, само собой, про переворот».
— А ты бы взял пару друзей, прилетел в соседнюю страну. Там бы еще людишек набрал, прикупил оружия. И дружненько бы так через границу поперли. Отомстить за папу, а?
— Не понял? — Негр на секунду прервал пляску святого Витта и уставился на Максимова. На какое-то мгновение в этом расслабленном человеке проглянул зверь: опасное и красивое животное, ничего не прощающее и умеющее ждать. Зелено-золотистые глаза стали неподвижными, как у леопарда, собравшегося для прыжка.
— Все-то ты, брат, понял. — Максимов мысленно попробовал на вкус идею рейда в спящую в полуденном зное столицу неизвестной ему африканской страны. Вкус был знакомый, острый: вкус сукровицы на губах, соленых ручейков по щекам, смывающих горячую пыль. Он даже зажмурился, так явственно почувствовал это. Жизнь, к которой он привык, была там, далеко, где неизвестные ему люди изрешетили из автоматов неизвестного выпускника бронетанковой академии.
— Не… Это, как это… Невозможно, товарищ. — Негр отчаянно завертел головой, будто ему за шиворот залетела оса.
— Конечно. Для этого надо быть… — Максимов добавил слово на суахили.
Негр удивленно заморгал красными от перепоя глазами.
— Воином? — переспросил он. Теперь он не играл, сник и сразу стал настоящим: грязным, опустившимся трусом, не имеющим сил ни жить, ни умереть. — Папа был воином. Но его убили. А я — нет. Не могу…
— Жаль, такой повод пропал. — Максимов отхлебнул из банки и снова стал обычным горожанином, наслаждающимся пивом в удушливую жару. — За папу сам бог велел посчитаться.
В жертве этнических конфликтов все-таки взыграла племенная гордость. Он бросил прощальный взгляд на зеленую банку в руках Максимова и отвернулся.
— Эй, Мандела, пивка хочешь? — позвали его из развеселившейся от пущенной по кругу бутыли водки группки студентов. И он радостно затрусил к ним, как отощавшая собака, поманенная куском колбасы.
«Вот срань! — Максимов одним глотком допил пиво и раздавил жалобно пискнувшую банку. — Совсем разбаловались, черти черные. Без визы Международного отдела ЦК
[1]
даже врагов своих пристрелить не могут. Одно хорошо, — подумал он, раскуривая сигарету. — Это мой единственный контакт за последние два дня. Если пасут, мозги набекрень у оперов встанут! Максимов — нелегальный агент разведки Мозамбика… А вот и „Эльза“!»
Предстояло разыграть самый сложный вариант контакта. Максимов был уверен, что все время его усиленно пасли. Сейчас открытой провокацией предстояло выяснить, кто «навесил хвост». Это напоминало исполнение «домашней заготовки» хорошо сыгранной командой. Противник к ней был абсолютно не готов, а Максимов и люди Ордена заранее до мелочей знали каждый свой шаг.
Из перехода выпорхнула красивая девушка, на секунду приковав к себе похотливое внимание всего мужского населения пятачка. Интерес молодых тут же угас, когда она подошла и чмокнула в щеку высокого представительного мужика. Он уже минут десять маячил с букетом нежно-розовых орхидей. Парой они были красивой. Даже видимая разница лет в двадцать не могла быть поставлена в вину ни девушке, ни мужику. По-хозяйски обняв ее за плечи, он повел девушку к припаркованной на обочине серой служебной «Волге».
Даже у Максимова кольнуло под сердцем, когда мужик одним движением поднял девушку на руки и перенес ее через ограждение. Плащ распахнулся, и всему озабоченному люду предстали точеные ножки во всей своей красе и длине. Присевший рядом с Максимовым мужичонка крякнул, чуть не захлебнувшись «Жигулевским», и выдавил «м-да», в котором было все: и заранее приготовленная эпитафия благоверной супруге-стерве, и извечная мужская тоска по женскому совершенству.
