Максима Максимова дефолтная свистопляска не затронула, и с самого утра он предавался великорусскому ничегонеделанью. Подперев щеку кулаком, смотрел на капельки дождя на подслеповатом оконце. Больше смотреть было не на что. Окно полуподвальной комнаты выходило во двор музея, и не было никаких шансов увидеть хотя бы пару стройных ног.
«Интересно, а Пушкину снились сны про Африку?» — неожиданно пришло на ум.
Максимов усмехнулся. Голова явно желала думать о чем угодно, только не о работе. В историко-археологической экспедиции, где он числился научным сотрудником без степени, существовали «присутственные дни», в которые приличия требовали показаться пред светлые очи начальства и критические взгляды сослуживцев. Максимов родные стены баловал своим появлением не чаще двух раз в месяц. И то, если не уезжал в командировки по личному указанию профессора Арсеньева. Всем давно было известно, что Максим доводится суровому, как старообрядец, профессору любимым внуком, поэтому смотрели сквозь пальцы на полное отсутствие энтузиазма у Максимова в редкие моменты нахождения на рабочем месте.
Впрочем, Максимов себя не выпячивал, всегда с легкостью откликался на просьбы принести, перетащить и поставить на место. В женском коллективе вел себя предельно корректно, особого внимания никому не уделял и по темным углам никого не зажимал. Зато с удовольствием принимал участие в чаепитиях и днях рожденья. В пристрастии к спиртному уличен не был, материальных проблем не имел, кольца на пальце не носил. Но охотничий сезон на него не открывали. Тайный женсовет музея постановил оставить Максимова в покое, как выразилась искусствовед со стажем Тарасова — «для сохранения породы».
«Присутственный день» тянулся третьи сутки. В понедельник утром дед позвонил Максимову и сказал: «Ты мне нужен. Будь на работе». С тех пор они даже не перебросились парой слов, хотя сегодня уже кончался четверг.
Хотя в том, что идет именно четвертый день недели, Максимов был уверен все меньше и меньше. В вязкой тишине полуподвала, казалось, даже время умирало и тонкой пылью осыпалось на полки, забитые ящиками со всякой всячиной, оставшейся от умерших раньше эпох. И мысли текли все медленнее и медленнее.
«Дед, конечно, затянул паузу до неприличия. Но, если разобраться, определенный плюс в безвременье есть. Лучшего способа привести себя в норму, чем временное заточение в этом склепе, не придумаешь».
Он уже давно привык не тешить себя иллюзиями, просто не имел на это права. Холодный анализ фактов убеждал, что события последних недель развивались слишком бурно и чересчур неожиданно оборвались. Все говорило о том, что это не финал, а лишь временное затишье. И то, что вокруг него сейчас пустота, тишина и никаких признаков опасности, еще ничего не значит. Максимов считал, что его просто отшвырнуло взрывной волной от эпицентра событий. Чудом уцелел? Безусловно. Победил? Покажет время. Боги ревнивы к удачам смертных.
[8]
Тишина, плотными слоями лежащая вокруг, постепенно просочилась внутрь сознания, замерли и рассеялись остатки воспоминаний, и тело, уставшее реагировать на осколки событий, засевших в памяти, окончательно расслабилось. Как зверь, наконец, уютно устроившийся в логове.
«Правильно, правильно, — похвалил себя Максимов. — Каждому зверю — свое логово. А такому зверю, как ты, самое место в подвале музея».
Он опустил взгляд на лежащий на столе кинжал. Его он положил перед собой, чтобы имитировать работу и не раздражать случайно зашедшего в хранилище откровенным бездельем.
Клинок потемнел от времени, но все еще отчетливо проступала руническая клинопись на рукояти. Давным-давно, примерно в третьем веке нашей эры, неизвестный воин нанес эти знаки и утопил оружие в болоте близ Шлезвига. Был ли это дар богам или исполнение зарока, сейчас уже невозможно угадать. А может, устав от битв, воин таким образом нашел место вечного отдохновения для своего боевого друга. Кто знает?
Максимов вдруг почувствовал себя этим кинжалом, заброшенным на задворки бытия, где никогда ничего не происходит. Оружие в музее — высшая форма абсурда.
Пальцы погладили холодную сталь. И клинок, как истосковавшийся пес, радостно отозвался на прикосновение. На долю секунды лучик света вспыхнул на клинке, оживив руническое заклинание, глубоко врезанное в сталь.
— Руны победы,
Коль к ней ты стремишься, —
Вырежи их
на меча рукояти
и дважды пометь
именем Тюра, —
Максимов прочел вслух из «Старшей Эдды».
Неизвестный воин в точности выполнил повеление валькирии Сигрдривы.
[9]
В этот миг странный низкий гул прокатился по подвалу. Словно ухнула земля, придавленная многотонной тяжестью. Или где-то рядом громыхнул взрыв.
Сердце тревожно забилось, разбуженное взрывной волной. Максимов хищно втянул носом воздух.
«Черт, только этого не хватало!» — кольнула мысль. По его разумению, в столице государства, ввязавшегося в бесперспективную войну, уже давно должны были начаться серийные теракты. Критическое количество крови уже пролилось, и теперь легко найти смертника, жаждущего что-нибудь взорвать в отместку за стертый с земли кишлак.
Он посмотрел на чашку с остывшим кофе. Темная поверхность оставалась спокойной. Был бы взрыв, по ней сейчас бы гуляли концентрические волны.
«Не здесь», — понял Максимов.
Война началась, как всегда, неожиданно. Где-то далеко, возможно, даже не в этом мире, нарушилось равновесие, и тяжкий гул земли предупредил о начале новой битвы.
В вязкой тишине подвала зашелся тревожной трелью телефонный звонок.
— Слушаю, Максимов. — Он узнал голос деда и облегченно вздохнул, конец ожиданию. — Да, я сейчас подойду.
По пути в кабинет деда он столкнулся с Тарасовой. Но поздороваться не успел. Старший научный сотрудник в обществе двух мужчин партикулярной наружности свернула в отвилок, ведущий в святая святых музея — спецхранилище. Тарасова входила в узкий круг особо доверенных лиц, кому был разрешен вход в подвалы, где хранились трофеи войны и прочие культурные ценности не совсем ясного происхождения. «Пещерой Али-Бабы» прозвали сотрудники спецхран, а Тарасову, пышнотелую блондинку без возраста, соответственно — Али-Бабой. Но за глаза, естественно.
— И сколько вы планируете работать? — раздался голос Тарасовой.
— Сколько сочтем нужным, уважаемая Тамара Васильевна, — с хохотком ответил один из спутников. В голосе отчетливо чувствовалось самомнение человека, допущенного к гостайнам.
