Я пришел за тобой, моя маленькая дрянь, носящая в голове все фантазмы де Сада, слюнявые занудства Набокова и все откровения доктора Менгеле. Твоя крепкая попка подрагивает по ночам, когда ты мечтаешь о Настоящей Любви, а тебе уже нашептали подружки, что она не бывает без боли. И ты мечтаешь о Боли, хочешь дарить и принимать ее, если уж она и есть Любовь.
Ты кусаешь губы, чтобы мама, спрятавшаяся от старости в глумливо-приторном, как «Санта-Барбара», сне, не слышала твоих стонов, и растираешь крепкие, ноющие от желания груди, надеясь, что если сок, забродивший в них, растечется по всему телу, от кончиков выжженных «Блондоколором» волос до ноготков на пальцах ног, то тогда ты сможешь взлететь, как та дура, что ждала писаку, у него еще крыша поехала, и добрый врач брал серебристый несессер, вываливающийся из стены, и, цокая языком, c первого раза вгонял иглу в едва видимую вену, халявный наркотик делал свое дело, и писатель, или поэт? кажется, их там было двое, точно — двое, но кого же тогда любила эта дура? не так уж и важно, главное — любила до полного безумия, она носилась по комнате голая, купаясь в лунном свете и распевая на весь дом «Валькирий», пока не прибегала служанка, и они валились вдвоем на ковер и любили друг друга взахлеб, пока не возвращался муж этой дуры; он долго тыкал ключом в замочную скважину, но из-под двери только сочилась вода, служанка всякий раз забывала закрыть кран на кухне, да сотый раз взывала пластинка с Вагнером; бестолковый муж спускался во двор, садился на скамейку под ее окном и орал так, что соседи, устав от такого бардака, спускались во двор и долго и сосредоточенно били ему морду; наутро за ним приезжала служебная «Волга» и отвозила в министерство, там все знали, что мужику не повезло с женой, а разводиться не дает партком, и смотрели на все происходящее в каждое полнолуние в его доме сквозь пальцы, потому что до пенсии ему оставалось всего три года.
Но ты не любишь таких книг. Под твоей подушкой лежит «Это я, Эдичка». Он уже изрядно потаскан от бесконечного путешествия от одной бестолковой девичьей головки к другой. От долгого житья под подушкой он стал серым и невзрачным, как гениталии врача-сексопатолога, на страницах проступили подозрительные желтые капли, то ли слезы подружек из СПТУ-12, то ли след от первой невинной поллюции разбившегося на днях соседа-байкера, некоторых слов уже не разобрать, если читать быстро, то кажется, что Эдичка заговаривается, но это немудрено, нечего хихикать, дрянь, человек имеет право постареть, это случается с каждым, кто решил учить других жить, еще немного он окончательно переселится в твои сны, избежав неминуемого разложения и маразма постсовкового тусовщика, он превратится в грозного суккуба малолетних нимфоманок и инкуба, грозящего астральным минетом всем подрастающим террористам, еще не вставшим под бело-черно-красные знамена Мировой контрреволюции, так и будет, уродина, потому что, по сути, лишь в снах, своих или чужих, мы становимся тем, кем мечтали или до гнойного геморроя пытались стать в том бреду, что называем реальностью.
Хочешь сигарету? Гашиш, опиум, крэк, дерьмо антилоп, очистки бананов пополам с махоркой, от чего ты сейчас балдеешь, недоношенная обезьяна? От себя! Тогда тебе не надо ничего. Тогда тебе не нужен никто. Значит, старик Мерлин правильно рассчитал мою дорогу в твой сон. Значит, ты и есть та Спящая принцесса, что заснула так, что позабыла самою себя.
Одиночество — вот самое тонкое вино, какое только может созреть в этом вечно зябнущем мире, в этой помойке Галактики, в этом интернациональном анальном отверстии, с табличкой «One way», привинченной над двумя синими полушариями шаловливой рукой спидоноса из национально-сексуального большинства Гарлема. По глазам вижу, ты уже знаешь этот неземной, тонкий, как грань между жизнью и смертью, вкус. Одиночество.
Так выпьем, Принцесса! Я угощу тебя своим, оно уже загустело и стало терпким, как дорожная пыль. А твое вино одиночества еще молодо, оно играет, его еще взрывают пузырьки несбывшихся фантазий. Мы выпьем на брудершафт, сплетя руки и глядя друг другу в глаза. А потом сыграем в бильярд головами наших врагов. У тебя их еще нет? Возьмешь взаймы, отдашь после первой победы. О, это самая лучшая закуска к вину одиночества. Победа, она тем ценнее, чем быстрее ты о ней забываешь.
Посмотри мне в глаза, любимая. Я так долго шел к тебе, Мария Мерседес. И мне еще так много предстоит пройти. Вот моя рука. Мир обречен, я похищаю у него Милосердие.
Вот и все! Не грусти, моя милая. Уже все позади. Ничего не осталось, потому что ничего не было. Мир, этот жалкий сарай, набитый привидениями и клопами, где всякий мнил себя актером, способным сыграть Трагедию, а выходило пшик и пук да сопение в финале, — слава Богу, этот бардак рухнул, потому что его покинули те, на ком он держался. Забудь о нем. Забудь о них. Хотя мы еще долго будем нести на теле следы от подмостков, на которых кривлялись и куражились те, по чьим вздувшимся трупам сейчас скользят копыта наших коней, плюнь через левое плечо, чтобы не сглазить судьбу, и забудь.
Не оглядывайся, это дурной тон. Пришпорь коня, единственная. Нам вместе вон до той звезды.
«Теперь ясно, что она печатала на своем ноутбуке в самолете, — подумал Максимов. — Несет девчонку… Вроде бы и в нужном направлении. А если задуматься, то не дай Бог…»
Сигарета дотлела до фильтра, из кухни угрожающе попахивало дымком, а Максимов продолжал сидеть, ни видя, не слыша и не ощущая ничего вокруг.
Глава восемнадцатая. Трудно быть человеком
Странник
Металлическая дверь подъезда, щелкнув магнитным замком, не подалась. Не помог даже легкий пинок. Пришлось хорошенько приложиться плечом. Только после этого залипший магнит разжал мертвую хватку.
Жильцам подъезда на скуку жаловаться не приходилось. Всего за десять рублей в месяц — в такую сумму обходилось каждой квартире запорное устройство на двери — им гарантировалась почти ежедневная буря эмоций. То какой-то гад напрочь раскурочивал кодовый замок, и по подъезду начинал гулять сквозняк и сновать подозрительные, дурно пахнущие оборванцы; то после ремонта магнит сходил с ума и объявлял вечный комендантский час. Это превращало в проблему выгул собак и ребятни и срывало заседание «Клуба любителей телесериалов» на скамейке у подъезда.
Мамаши-колясочницы и бабки — «сант-барбариски», заключив временный союз, дружно бросались в бой за справедливость. Ремонтников из службы сервиса встречал ампиловский митинг. После отъезда ремонтников, при помощи амперметра, молотка и мата справившихся с магнитом, выяснялось, что западают кнопки. И все начиналось сначала.
«И кто же так точно назвал — „запорное устройство“?» Одна морока и слезы, как при запоре. — Максимов мимоходом закинул голову и посмотрел на косяк, где крепилось это чудо отечественной технической мысли.
За спиной клацнул замок, магнит намертво прихватил дверь. Через секунду Максимов пожалел, что запорное устройство вообще существует.
Через чахлый кустарник перемахнул черный доберман и, оскалив пасть, прямиком устремился к Максимову.
