В зеркальном отражении поверх его плеча на электронных часах сменились цифры — 6:30. Пора на работу . Если он опоздает хотя бы на пять минут, его выкинут с работы. У него накопилось множество устных предостережений от начальства, а его терпение было небеспредельным.
Устное предостережение. Сергея отчего-то позабавила эта фраза, и он подумал о том, что в нынешнем мире вовсе необязательно что-то записывать. Ему показалась нелепой запись, которую он мысленно вывел на воображаемом листе бумаги: «Сергею Хатунцеву такого-то числа вынесено предупреждение за систематические нарушения режима работы». Люди стали злопамятны, а злопамятным людям пачкать бумагу вовсе необязательно. Они пачкают свою память, роняя на ее листы капли черных чернил…
— Так, еще раз опоздаешь…
Он все-таки опоздал на работу. И эта сволочь, лет двадцати семи, стриженная «под ноль», ждала этого момента.
— Я предупредил тебя, слышишь? На твое место выстроилась очередь. Если выглянешь за угол, ты увидишь ее хвост.
— Извини.
— Извини-те.
— Извините.
— Ты жалок. Ты хоть раз смотрел на себя в зеркало?
Старый Хэнк смотрелся в зеркало раз в неделю: когда умывался и чистил зубы и сплевывал пенистую жидкость на грязную посуду. Он не мог сказать, нравилось ли ему собственное отражение или нет. Ему казалось, он совсем другой, а его отражение — что-то вроде наглядного примера: он может стать таким . Может, если не перестанет пить, курить, поднимать тяжести — это с его надорванным сердцем! Нет, ему о болезни сердца сказал не врач и не фармацевт в ближайшей аптеке, он сам поставил себе диагноз. Как-то раз поднял что-то тяжелое — и едва устоял на ногах: слабость, одышка, боль под лопаткой и в затылке.
Хатунцев вернулся домой поздно вечером, по привычке отметив время: который час и сколько его ушло на смену. Полдня. Он открыл бутылку водки, налил в стакан и залпом выпил. Включил телевизор — для общего фона и чтобы не сойти с ума в одиночестве и тишине, как в отдельной палате дурдома. Через час он был пьян. Еще через полчаса спал на животе, уронив одну руку на заплеванный пол.
Утро. Хэнк сполоснул лицо более тщательно, чем обычно, промыл глаза. С вечера они стали гноиться — видно, занес какую-то заразу с кладбища. Его вдруг качнуло в сторону, и он крепко ухватился руками за раковину. Снова вперил взгляд в зеркало. Что приковало его внимание всего несколько мгновений назад? Может, тюбик зубной пасты в мутном стакане и щетка? Он еще не успел почистить зубы. Ах да — глаза. Сосуды в них полопались, и Сергей искренне удивился: по идее, он должен был видеть перед собой надтреснутую, в багровых тонах картину. И похоже, «зеркало треснуло»: поверх плеча — там, где обычно отражались перевернутые слева направо часы, сейчас кривилось чье-то знакомое лицо. Хэнк повернулся к нему так резко, что едва не вырвал из стены раковину. Последние десять лет он рыл могилы на кладбище и усвоил, по крайней мере, одну вещь: мертвые не возвращаются. Они там, где им и положено быть: в земле, в воде, в воздухе, к которому примешался дым из высоченных труб крематория.
— Ты?! — Хатунцева пробрал мороз. — Откуда?! — И вдруг выкрикнул: — Скажи хоть слово!
— Я это, я, Кравец. — Игорь усмехнулся, довольный произведенным эффектом. — Я не хотел пугать тебя, старина Хэнк.
— Блин! Я чуть не обосрался! — Хатунцев схватил со стола початую бутылку водки и буквально всосал в себя несколько глотков. Указав подрагивающей рукой вверх, он шмыгнул носом и спросил: — Как там?
— Не знаю, — пожал плечами Кравец. — Я там не был. А ты?
— Что — я?
— Слышал, роешь могилы?
— Копаю, брат, копаю. Выпьешь со мной?
— Конечно. Только из другой бутылки.
— Брезгуешь?
— А ты стал бы пить мои слюни?
— Однажды я пил спирт, разбавленный собственной мочой.
— Избавь меня от подробностей, — отгородился рукой от старого приятеля Кравец. Хэнк был отвратителен. Затем вынул из пакета бутылку «Столичной» и, поставив ее на стол, присел на краешек неубранной кровати, согнав с нее кошку.
Хатунцев открыл ящик стола-тумбы и среди вилок и ложек, крышек от банок и засохшего чеснока отыскал рюмку для текилы, даже вспомнил, откуда она у него. Прошлой весной он забрал с могилы какого-то финансиста целый набор таких вот «поминальных» рюмок. Осталась только пара — как специально для этого случая, остальные разбились, или он выбросил их вместе с грязной посудой.
Сергей разлил водку по рюмкам и поднял свою. Руки у него больше не дрожали.
— За что ты обычно пьешь? — спросил Кравец.
— Я уже давно не пью, я бухаю. Иногда говорю себе: «Вздрогнули». Ну, может быть, за жизнь. А за что еще можно пить здесь? — кивнул головой в сторону кладбища Хэнк. — Не за смерть же. Будешь пить за смерть, она скоро явится за тобой. Ну ладно. — Он опрокинул рюмку в рот и понюхал тыльную сторону ладони.
— Хорошо отбивает запах водки, да?
— Что?
«Наверное, его ладонь воняет дерьмом, — подумал Кравец, — или соплями, которые он вытирал ею каждую минуту».
— Я говорю, после первой не закусываешь?
— Я вообще не закусываю. Последние лет пять или шесть. А может, семь или восемь. Я или ем, или пью.
— Раздельное питание? Поэтому у тебя ни капли жира?
— Не знаю, не знаю. Но ем я много. Могу сожрать палку вареной колбасы и буханку хлеба.
— На спор?
— Почему на спор? Просто когда голодный. Ну, рассказывай, как ты? Погоди-ка, дай-ка я посмотрю на твой шрам. Да-а, — протянул Старый Хэнк, откидывая рукой прядь волос со лба товарища. — После таких ранений не живут. Я видел совсем крохотные раны: под ребрами, допустим. Трехгранная заточка рвет печень, кровь хлещет внутрь, а наружу выливается разве что капля — нехотя, как будто она живая и понимает, что через несколько минут свернется, а потом высохнет, как медуза на солнце. Как ты меня нашел?
— Захотел найти — и нашел. Ты сегодня работаешь?
Хэнк глянул на часы:
— Уже нет. — Он сто раз говорил этому холеному подонку, что не видит беды, если приступит к работе на четверть часа позже — ну, и закончит на полчаса позже. Бесполезно. В ответ сплошные издевательства. А Хэнк проглатывает их. Почему? Он прикипел к этому месту, теперь это его родина. Работа не пыльная, она грязная. Маленький домик, тесное помещение — он как бы привыкает к еще более тесному помещению. Уединение — он к этому стремится каждый божий день, торопится с работы к своему одиночеству. Его одиночество особенное, оно похоже на кошачью стаю, у каждой кошки свой уголок в доме. И едва он переступает порог, они опрометью бегут к нему, жмутся и ласкаются, оттесняя друг друга. В своем доме он живет прошлым, и беседы с самим собой сделали его философом.
— Когда-нибудь я убью эту мразь! Я ему глаза вилкой выколю! Я его живым закопаю! Я… компьютер его разобью!
