Журналист оставил этот дом, выполнив свою разведывательную миссию. Вечером он явился с докладом к Биленкову.
— Завтра поедешь с нами, — поставил условие Билл.
— Мы так не договаривались.
— Планы изменились.
Биленков распахнул шторы, и его студию наводнил лишенный красок утренний свет. День обещал быть пасмурным, и Виктор не удивился бы прогнозу погоды: утратившее свежесть утро перетечет в невыразительный день…
Открыв платяной шкаф, один за другим извлек из него два бронежилета (он придерживался правила: «Лучше ходить в дорогом бронежилете, чем лежать в дорогой клинике».) Сегодня он свой выбор остановил на бронежилете второго класса, который весил около пяти килограммов, хотя обычно ограничивался легким бодигардом — без титановых вставок, защищавших от ножа и пули с низкой кинетической энергией.
— Надень, — бросил Билл бронежилет кореянке и, подавая пример, надел свой поверх футболки, клетчатая рубашка навыпуск и ветровка скрыли этот атрибут защиты. Юонг Ким скопировала его: надела футболку, бронежилет, рубашку (тоже клетчатую), бежевую ветровку и вдруг сказала:
— Замри.
— Зачем?
— Просто замри.
— Ладно. — Он замер.
Девушка подошла к нему, приподняла его руки — одну выше другой, и встала рядом в такой же позе.
Биленкова хватило на одну минуту.
— И что это значит?
— Мы похожи на два манекена из магазина.
— Ты похожа, я — нет, — опустил он руки.
— Потому что ты шевелился.
— Пусть будет так, — терпеливо согласился Виктор и проверил карманы: удостоверение личности и телефон на месте, фонарик тоже, нож прикреплен шнурком к подкладке внутреннего кармана. Револьвер ОЦ-38 находился в кобуре, продетой в оружейный ремень, другой (марки Коровина) — в самодельной кобуре — был закреплен на икроножной мышце. Точно такой же набор имела в своем распоряжении и кореянка, исключение — второй ствол.
Он взял с тумбочки ключи от машины:
— Я поведу.
Обычно у них по этому поводу возникал спор, однако в этот раз Юонг беспрекословно согласилась на роль пассажира.
Старый Хэнк просунул дужку замка в отверстие дверной накладки и повернул его так, чтобы он казался закрытым. Но дверь была действительно заперта — для того, кто находился в самом домике. Только высадив ее, можно было выбраться наружу. Или через окно. Запасшись едой, водой и терпением, Старый Хэнк влез в свой дом через окно, закрыл ставни и опустил шпингалеты.
Все эти долгие часы ожидания он ел свою любимую вареную колбасу с хлебом, запивал ее чистой водой и мочился в раковину, под которой стояло ведро. Его сон был чуток, и он моментально реагировал на малейший шум. Спал он только ночью, зная натуру Билла, который любил повторять: «Ясный день скрывает лучше, чем темная ночь». Он лишь однажды отлучился на кладбище, а когда пришел, ему показалось, что в домике кто-то побывал. Он нюхал воздух, изучал пол, выискивая следы, всматривался в тетрадь, как будто кто-то мог украсть его мысли. Как в сказке, пахло русским духом, но вещественных доказательств не было. Почудилось, с кем не бывает.
Наконец Старый Хэнк разглядел сквозь живую занавесь бывшего командира опергруппы — с восковым, как ему показалось, лицом.
Журналист очень точно передал атмосферу этого места. Защищенный кустами домик походил на логово паука, поджидающего свою жертву. («В доме нет ни одной мухи! Как будто хозяин питается насекомыми»). Вот чудик образованный: почему не сказал — жрёт этих гнусных тварей? Билл не услышал от журналиста ни одного бранного слова. Мягко выражаясь, у него не было привычки сквернословить. Но он не был мягкотелым, мог дать отпор взглядом и точно выверенной фразой или взвешенной, хрен его знает, как правильно.
Заброшенный вагончик в угасшем дачном массиве. Это как искорка в золе — светится, когда на нее дуешь, сравнил Биленков. Журналист ничего не сказал про отопление — ну уж, конечно, не паровое или водяное. Скорее всего, стоит в центре вагончика буржуйка, и огонь в ней согревает остывшую кровь копателя могил. Он протягивает грязные клешни к огню, и подсохшая на них земля осыпается на пол. «Ну, зачем я так о нем?» — слегка пожалел старого товарища Билл.
Он часто бросал взгляд под ноги, чтобы не наступить на сухую ветку и не выдать себя шумом: вдруг Старый Хэнк не пошел на работу, а остался дома? Биленков рассчитывал застать хозяина этой спецдачи врасплох, выбить из него показания и в первую очередь узнать, где Кравец, когда и при каких обстоятельствах он видел его последний раз, и что они, сволочи, задумали? Потом уже спросить про остальных: Андреасова, Лебедева, Абдулова.
Виктор обернулся. «Что?» — одними глазами спросила кореянка, повторявшая каждый его шаг. Она впервые вышла за грань защиты, и теперь ее главная функция — нападение. Она готова к этому. Он сам натаскал ее, и она спустит курок пистолета при малейшей опасности. И это была первая боевая вылазка самого Биленкова — после той, вошедшей в историю боевой операции, в результате которой был убит Лесник… Он выразил кореянке свои чувства мимикой: «Ничего. Все нормально».
Трусоватый журналист остался в машине. Интересно, что он делает сейчас? Строчит в планшетник эпитафию, посвященную Биллу и кореянке? Он не нашел следов Кравца в хижине Старого Хэнка. И какие следы мог оставить Кравец, даже сам Билл ответить не мог. Не мог же он расписаться на захарканных обоях: «Здесь был Кравец» и поставить число!
Биленков раздвинул стволом пистолета живую изгородь, низко пригнувшись, чтобы не столкнуться лицом к лицу с вероятным противником и не получить пулю или удар ножом, и замер, превратившись в слух. Ему показалось, он смог бы различить дыхание человека, даже если бы тот спрятался в погребе…
Старый Хэнк узнал Билла… И немного позавидовал ему, утонченному и изысканному: хоть в гроб клади. Прическа — волос к волосу, восковой цвет лица — как будто он перед тем, как явиться к Старому Хэнку, забежал к мадам Тюссо.
Он смотрел на Билла через замаскированное дикой порослью окошко, не боясь быть замеченным. Эта дикая зеленка служила ему отличной ширмой.
Нет, качал головой Старый Хэнк, он не станет обходить дом вокруг. А если и обойдет — что с того?
Хатунцев приготовился к встрече с командиром группы, прокручивая, как старую пластинку, его слова: «Вместе мы — одна команда. Стану я убивать самого себя?» Нет, он был из породы людей, которые дожидаются своей смерти, пусть даже она мучительная, самоубийства от него не дождешься. А вот отрубить себе палец или руку, угодившую в капкан, Билл смог бы наверняка. И боли бы не почувствовал. Осторожный и словно замороженный, сукин сын! Он появлялся будто ниоткуда и бесстрастно брался за работу. А когда заканчивал ее, в сердцах бросал: «Что бы я еще раз взялся за такую работу…»
«Стану я убивать самого себя?» Он защищался этой фразой и убеждал других поступать так же, как он. Он играл в убеждение. Давно это было или недавно — неважно. Это было в те времена, когда с героев осыпалась мужественность, подлецы были не такими мерзкими, а шлюхи поубавили в красоте и соблазнительности. Далекие девяностые…
