Но в этот раз сын ключа своего не потерял. Отец смотрел, как тот снимает ветровку и кроссовки в прихожей.
– Здравствуй, папа.
– Здравствуй. Как на работе?
– Как обычно. Ой как вкусно пахнет! Это гусь?
– Порося, – Николай Григорьевич смотрел на сына.
Высокий вымахал. Волосы длинные. Постричь бы не мешало аккуратно, коротко на армейский манер. Можно, конечно, приказать: марш в парикмахерскую! Но уж больно хороши волосы – густые, светлые, как лен, мягкие такие. И ему идет даже – что-то этакое старославянское, былинное сразу на ум приходит.
Нет, ладно, пусть ходит обросший, длинноволосый. Предки наши тоже особо-то не постригались, ремешком на лбу кудри прихватят, вот и хорошо.
– Ты зажарил поросенка? – спросил сын.
– Воскресенье, – Николай Григорьевич усмехнулся. – День божий, людям на радость.
Гуся и поросенка привезли из Твери приятели отца по городскому фонду «Правопорядок в действии. Помощь правоохранительным органам». Угостили от души.
– Мой руки, и за стол. Да… перед тем как ужинать… нет, после. После ужина…
– Что, папа? – сын шел в уборную.
– Ты не убрался в своей комнате. И я не стал там убирать, пылесосить. На полу вещи раскиданы, грязные носки.
– Я торопился, боялся опоздать на работу.
– После ужина все приберешь. Чтоб был идеальный порядок.
Идеальный порядок… эта фраза – любимая у Николая Григорьевича Тригорского. Он порой повторяет ее по десять раз на дню – и на первой своей работе, и на второй – подработке, и в кругу товарищей – бывших военных и казаков из столичного объединения казачества. И всегда эта фраза к месту по делу.
Должен быть идеальный порядок.
Установим идеальный порядок.
Идеальный порядок – это первостепенно.
Когда-то давно эту фразу Николай Григорьевич повторял и своей жене. Но жена ушла от него, едва лишь сыну Мише исполнилось тринадцать. И с тех пор в семье Тригорских про нее не упоминали.
Пока сын плескался в душе, Николай Григорьевич открыл новенькую электрическую духовку и извлек противень с жареным поросенком.
Какая же красота!
И создал же господь такую красоту – жареного порося!
Из холодильника Иван Григорьевич достал пакет виноградного сока и клюквенный морс. Спиртного он не употреблял. Даже пива в рот не брал. Товарищи по фонду, знакомые на работе удивлялись – как такой здоровый мужик совсем это дело не уважает?
– Уважаю, – отвечал Николай Григорьевич. – И всегда хорошую компанию поддержу. Но свое я уже выпил. У меня сын взрослый.
Михаил… нет, все же привычнее для него имя Майк Тригорский никогда не видел своего отца не только пьяным, но даже выпивши. Да и сам, глядя на отца, никогда не испытывал желания купить в магазине и «высосать» до дна банку пива.
В маленькой кухне за накрытым столом царили оживление и возбуждение.
– Хорош? – спросил отец, кивая на противень с «порося».
– Вкусный, с корочкой, пап, да?
– Прожарился ли, я его на три часа на 180 градусов ставил. А внутри-то знаешь что? В брюхе-то?
– Кишки. – Майк Тригорский налил себе морса и сел за стол.
– Каша гречневая. Самая что ни на есть правильная солдатская, походная еда. Каша, сынок, жиром свиным пропиталась. Сейчас язык проглотишь. Ну, откуда порося начнем – с жопки или с головы?
Тут надо заметить, что Николай Григорьевич никогда не ругался при сыне матом. Вообще дома бранных слов не употреблял. Но слово «жопа» было его любимым крепким словцом – он даже доказал это со словарем: литературное слово, сам Лев Толстой его в книге употреблял. Значит, можно.
Часто, когда они смотрели по вечером телевизор с сыном, Николай Григорьевич изрекал:
– Наворовал, а теперь интервью раздает, жопа толстая.
Или:
– Все поет, старуха, ей в гроб ложиться пора, а она все на эстраде жопой вертит.
Или:
– Тоже мне мода, девки совсем раздетые, жопу уже прикрыть нечем стало.
– С головы, пап, – Майк Тригорский разглядывал жареного поросенка, переложенного отцом на большое блюдо.
Николай Григорьевич выскреб ложкой из брюха поросенка ароматную, истекающую жиром гречневую кашу, разложил по тарелкам. Затем достал из ящика разделочный нож и одним мощным ударом обезглавил поросенка.
Бац!
– Слушай, совсем забыл, а ты хрен купил?
– Да, возле метро в магазине. Подожди, сейчас.
Майк слетал в прихожую – только льняные волосы развевались по плечам и выставил на стол баночку с хреном.
Николай Григорьевич глянул на нее и нахмурился.
– Почему хрен зеленый?
– Это васаби, пап.
– Я тебя спрашиваю, почему хрен зеленый?!
– Это же васаби, японский хрен, он такой и должен…
– А что, русского хрена в магазине нет, что ты японский покупаешь?
– Да он же тоже русский, вот смотри, у нас изготовлен, то есть не у нас, а в Белоруссии.
Николай Григорьевич сгреб баночку и придирчиво стал разглядывать этикетку. Убедившись, что сын не лжет, отвинтил крышку.
– В следующий раз бери со свеклой.
– Хорошо, папа.
Николай Григорьевич рассек головешку порося разделочным ножом – точнехонько по середине пятачка и положил порцию сыну, отрезал еще прожаренной мякоти с бока.
– Вкусно, папа!
– Вот и хорошо, что вкусно, сынок. Между прочим, сегодня утром приходил к тебе…
– Кто?
– Ну этот… задолбыш… Миронов. Опять двадцать пять.
Майк Тригорский перестал жевать, уставился на отца.
– Ты бы, сынок, уладил с ним эту вашу… уж не знаю, как и назвать… неприязнь что, ли, – Николай Григорьевич жевал с аппетитом. – Все же вы росли вместе. Сопляками бегали.
– Пап, я…
– Он теперь фуражку надел, властью облечен, – Николай Григорьевич прищурился. – Разговаривать как стал, сопляк… Ты бы уладил с ним, Миша. А то он того…
– Что?
– Он этого дела так не оставит.
Майк опустил голову. Длинные льняные волосы упали на лицо. Николай Григорьевич положил себе еще кусок «порося». Потом зачерпнул из баночки ложкой хрена «васаби», попробовал и покачал головой.
Едрена-матрена! Горлодер… японский бог…
В приправах он всегда ценил остроту. Это как-то помогало не воспринимать окружающий мир до отупения пресно.
Глава 7
Жизнь седьмая, очень приличная
Василиса Одоевцева провела с безутешной Верой Вадимовной Сурковой почти весь этот скорбный день. Вечером она передала приятельницу с рук на руки другим членам клуба «Планета кошек» и, сказав, что ей надо кормить своего кота, ушла домой.
