— Вы что, отказываетесь от меня, Столе?
Пол свесил голову набок, веки с бесцветными ресницами сползли немного вниз, а улыбка стала шире. Столе не мог понять, то ли это ирония по поводу предложения подумать о гомосексуализме, то ли наружу прорвалась частичка настоящего Пола. Или и то и другое.
— Не поймите меня неправильно, — сказал Столе, понимая, что его поняли правильно. Он хотел избавиться от этого мужчины, но профессиональные терапевты не прогоняют сложных пациентов. Они начинают работать еще активнее. Он поправил свою бабочку. — Мне бы очень хотелось помочь вам, но мы должны доверять друг другу. А сейчас мне показалось…
— Просто у меня сегодня плохой день, Столе, — развел руками Пол. — Простите. Я знаю, что вы хороший специалист. Вы расследовали серийники в отделе по расследованию убийств, правильно? Вы участвовали в поимке того типа, что рисовал пентаграммы на местах преступлений. Вы и тот инспектор.
Столе внимательно посмотрел на пациента, который встал и начал застегивать пиджак.
— Да, вы прекрасно подходите мне как врач, Столе. На следующей неделе. А за оставшееся время я подумаю, не голубой ли я.
Столе остался сидеть. Он слышал, как Пол напевает, стоя в коридоре в ожидании лифта. Мелодия показалась ему знакомой.
Как и многое из того, что говорил Пол. Он использовал полицейский жаргон, сказав «серийник» вместо обычного «серийное убийство». Он назвал Харри Холе инспектором, а большинству людей не было известно о повышении в звании сотрудников полиции. Люди запоминали преимущественно кровавые детали из газетных репортажей, а не мелкие вещи вроде пентаграммы, начерченной на балке рядом с трупом. Но особенно он отметил, поскольку это могло иметь значение для терапии, что Пол сравнил его с «полицейскими, что не в состоянии поймать гребаного убийцу и насильника».
Столе услышал, как пришел и отъехал лифт. Но теперь он вспомнил мелодию. Он недавно прослушал «Dark Side of the Moon», чтобы попытаться найти связь со снами Пола Ставнеса. Песня называлась «Brain Damage».
[21]
И пелось в ней о сумасшедших, которые живут в траве, в прихожей — в общем, рядом с нами.
Насильник.
Убитые полицейские не были изнасилованы.
Конечно, он мог не проявлять особого интереса к этому делу и спутать убийство полицейских с ранее произошедшими в тех местах преступлениями. Или же он просто думал, что все серийные убийцы непременно насильники. Или же он фантазировал об убитых полицейских, что, естественно, подкрепляло теорию о подавленной гомосексуальности. Или…
Рука Столе Эуне замерла на месте, и он с удивлением обнаружил, что она тянулась к бабочке.
Антон Миттет глотнул кофе и посмотрел на мужчину, спящего на больничной койке. Разве он не должен сейчас испытывать немного радости? Той же радости, о которой Мона сказала: «Одно из маленьких обычных чудес, ради которых стоит быть медсестрой»? Конечно, хорошо, что коматозный пациент, по общему мнению балансировавший на грани смерти, внезапно передумал, стал выкарабкиваться и очнулся. Но человек на койке с бледным потасканным лицом ничего для него не значил. Единственное, что имело значение, — работе скоро наступит конец. Конечно, это не должно было означать, что их отношениям тоже наступит конец. Последние несколько часов они в любом случае провели не здесь. Более того, теперь им больше не надо было беспокоиться, заметят ли коллеги нежные взгляды, которыми они обменивались всякий раз, когда она входила в палату и выходила из нее, слишком длинные беседы, слишком резко прерываемые при появлении других людей. Но у Антона Миттета было мучительное чувство, что именно это являлось предпосылкой их отношений. Секретность. Противозаконность. Напряжение оттого, что можешь видеть, но не можешь дотронуться. Необходимость ждать, тайно исчезать из дома, потчуя Лауру очередной порцией лжи о дополнительном дежурстве, которую ему было все легче произносить, но которая заполняла все его дыхательные пути и однажды, он точно знал, его задушит. Он знал, что неверность не добавляет ему очков в глазах Моны, что, вполне возможно, она представляет, как однажды в будущем он станет точно так же врать ей. Она рассказывала, что у нее уже случалось так с другими мужчинами, они предавали ее. А ведь тогда она была стройнее и моложе, чем сейчас, так что, если он решит бросить эту толстую престарелую женщину, в которую она превратилась, она не будет шокирована. Он пытался объяснить, что так говорить не стоит, даже если она на самом деле так думает. Что от этого она становится страшнее. От этого он становится страшнее. Это превращает его в мужчину, который берет все, что может. Но теперь он был рад, что она это сказала. Когда-то это должно было закончиться, и она облегчила ему задачу.
— Где ты взял кофе? — спросил новый медбрат, поправляя круглые очки и глядя, как он читает историю болезни, снятую со спинки кровати.
— Там, в конце коридора, стоит кофеварка. Ею пользуюсь только я, но, пожалуйста…
— Спасибо за предложение, но я не пью кофе, — ответил медбрат.
Антону послышалось что-то странное в том, как он выговаривает слова.
Медбрат достал из кармана лист бумаги и стал читать:
— Так, что тут у нас… Ему надо дать пропофол.
— Понятия не имею, что это значит.
— Это значит, что он довольно долго будет спать.
Антон внимательно оглядел медбрата, проткнувшего иголкой шприца закрытое фольгой горлышко маленького пузырька с прозрачной жидкостью. Медбрат был маленьким и щуплым и внешне напоминал одного известного артиста. Не самого красивого. Но такого, что все-таки добился успеха. Артиста со страшными зубами и совершенно незапоминающейся итальянской фамилией, к тому же Антон уже не мог вспомнить фамилию медбрата, которую тот назвал при знакомстве.
— С выходящими из комы пациентами всегда сложно, — сказал медбрат. — Они очень ранимые, и в сознание их необходимо приводить очень осторожно. Один неправильный укол — и мы рискуем отправить их обратно туда, откуда они вернулись.
— Понятно, — ответил Антон.
Медбрат предъявил ему свое удостоверение, назвал пароль и подождал, пока Антон позвонит дежурному и уточнит, действительно ли этот мужчина должен дежурить в это время.
— Значит, у вас богатый опыт работы с наркозом и тому подобным? — спросил Антон.
— Я проработал в отделении анестезии несколько лет, да.
— Но теперь вы там не работаете?
— Я путешествовал два-три года. — Медбрат направил острие шприца к свету и выпустил вверх струйку, развалившуюся на облако микроскопических капель. — Кажется, этот пациент прожил нелегкую жизнь. А почему на истории болезни нет его имени?
— Он должен быть анонимным. Разве вас об этом не предупредили?
— Нет, мне ничего не сказали.
— А должны бы были. Он является потенциальной жертвой покушения. Именно поэтому я сижу в коридоре у дверей его палаты.
