Энгусу и Фионе Фостер
Глава первая
Мужчина в коричневом пальто из твида ручной выделки – двубортном, с тремя маленькими, обтянутыми кожей пуговицами на обшлагах – медленно шел по улице, что спускалась по гребню одного из холмов Эдинбурга. Чайки, долетавшие сюда с берега, кружили над головой, а потом опускались на булыжную мостовую и склевывали случайно оброненные кем-то кусочки рыбы. Мужчина машинально наблюдал за ними. Резкие крики птиц властвовали над всеми звуками. Машин было мало, и город опутывала тишина. Стоял октябрь, утро только еще вступало в свои права. Прохожие встречались редко. Но по противоположной стороне улицы шел кудлатый мальчишка и, натягивая самодельную сворку, тащил за собой собаку. Маленький скотчтерьер явно не хотел следовать за хозяином и искоса кинул взгляд на мужчину, как бы прося вмешаться и положить конец понуканию и рывкам. Таким псам нужен святой покровитель, подумал мужчина. Святой, который позаботится о томящихся в неволе четвероногих.
Мужчина подошел к тому месту, где улицу пересекала Сент-Мэри-стрит. Справа был паб «Конец света», облюбованный певцами и музыкантами. Слева изгибалась петлей и убегала под мощную арку Северного моста Джеффри-стрит. В просвете между домами виднелись флаги над входом в отель «Балморал»: белый на голубом андреевский крест шотландского стяга и всем известные диагональные полосы британского «Юнион Джека». С севера, с Файфшира, дул крепкий ветер, и полотнища реяли на древках, как вымпелы на мачтах корабля, упрямо пробивающегося сквозь ветер. А ведь это символ Шотландии, подумалось мужчине. Шотландия похожа на корабль, устремленный в открытое море, на небольшой корабль, с трудом выдерживающий натиск ветра.
Мужчина пересек улицу и двинулся дальше вниз по холму. Миновал рыбную лавку с вывеской в виде позолоченной рыбы, поворот в узенький закоулок – одно из этих каменных ущелий, что ответвляются от улицы и, как теснина, бегут между выступами многоквартирных домов, – и наконец очутился там, куда и направлялся, – у ворот церкви Кэнонгейт, находившейся в нескольких шагах от Хай-стрит и отмеченной фронтоном с характерно изогнутыми боковинами. Там, где фронтон сужался, наверху, ярко блестел на фоне голубого неба золотой крест, охваченный с двух сторон так же ярко сверкавшим золоченым украшением в виде оленьих рогов – «руками церкви».
Войдя в ворота, мужчина задрал голову. Глядя на этот фронтон, можно вообразить, что ты в Голландии, подумалось ему, но слишком уж много вокруг шотландского: и ветер, и небо, и камни. Ради одного из камней он и пришел сюда – как приходил всегда в годовщину смерти поэта, покинувшего этот мир двадцатичетырехлетним. Пройдя по траве, мужчина приблизился к каменному надгробию, чья форма повторяла очертания церковного фронтона. Надпись на камне легко читалась даже теперь, двести лет спустя. Сам Роберт Бернс установил этот камень, желая почтить собрата по музе, и он же велел написать на надгробии:
Лишь голый камень над могилой этой.
Плачь, плачь, Шотландия, над прахом своего поэта!
Человек замер и долго стоял неподвижно. На этом кладбище много достойных поклонения могил. Под одним из надгробий лежал Адам Смит, чьи размышления об экономике и рыночных отношениях в конце концов привели к созданию новой науки. Его памятник величественнее и наряднее. Но только этот камень вызывал слезы на глаза.
Мужчина опустил руку в карман пальто и вынул оттуда черную записную книжку, водонепроницаемую, если верить рекламе. Открыв ее, он прочел строчки, которые выписал из сборника стихов Роберта Гэриоха. Читал вслух, но негромко. Хотя рядом и не было никого, кто мог бы услышать. Одни мертвецы.
Осенью кладбище Кэнонгейт
Кажется старым и серым —
Дикие розы давно облетели.
Пять белых чаек кружат
В воздухе мглистом.
Зачем? Ведь поживы здесь нет.
А мы здесь зачем?
Да, думал он, и зачем же я здесь? А затем, что испытываю восхищение. Меня восхищает поэт Роберт Фергюссон, который в отпущенный ему краткий срок успел написать столько дивных слов. Я здесь, потому что хоть кто-то должен не забывать его и каждый год приходить сюда в этот день. А я, сказал он себе, стою здесь в последний раз. Сегодня мы прощаемся. Ведь если их прогнозы верны и ничего не переменится, а на это рассчитывать нечего, сегодня я в последний раз пришел поклониться этой могиле.
Он опустил взгляд на раскрытую записную книжку и снова начал читать. Ветер подхватывал и разносил чеканную шотландскую речь:
Боль, острая боль рвет мне сердце.
Если посмеешь, усмехнись:
Здесь Роберт Бернс встал на колени
И губами к этой земле приник.
Он отступил на шаг. Вокруг не было никого, кто увидел бы его слезы, но он стер их с великим смущением. Боль, острая боль. Именно так. Склонив на прощание голову перед камнем, он повернулся, чтобы идти, и как раз в этот момент в конце аллейки появилась бегущая женщина. Ее каблук скользнул в щель между плитами, она пошатнулась и чуть не упала. Мужчина вскрикнул, но женщина удержалась на ногах и устремилась дальше, к нему, на бегу взмахивая руками.
– Иан… Иан… – Она запыхалась и почти не могла говорить.
Но он сразу понял, с какими она новостями, и взглядом остановил ее.
– Да, – сказала она, а потом улыбнулась и, прильнув, обняла его.
– Когда? – спросил он, убирая блокнот в карман.
– Прямо сейчас, – ответила она. – Сейчас. Они отвезут тебя прямо сейчас.
Они пошли к выходу, и камень остался у них за спиной. Бежать ему было нельзя, да он и не мог: тут же начал бы задыхаться. Но идти быстрым шагом по ровной дорожке было ему по силам, и вскоре они оказались уже у ворот, а там поджидала машина – черное такси, готовое сразу тронуться в путь.
– Как бы оно ни повернулось, – сказал мужчина, садясь в такси, – обещай приходить сюда. Это единственное, что я делал неизменно. Каждый год. В этот день.
– Ты сам вернешься сюда через год, – проговорила женщина и взяла его за руку.
На другом конце Эдинбурга, в другое время года, месяцы спустя, у дверей дома Изабеллы Дэлхаузи стояла весьма привлекательная особа лет двадцати пяти по имени Кэт. Она уже нажала на звонок и теперь ждала, когда ей откроют. Рассеянно водя взглядом по каменной кладке стены, она невольно отметила, что местами камень выцветает. Над треугольным фронтоном, венчающим окно тетушкиной спальни, камень слегка потрескался и кое-где облупился, как струп, под которым образовалась свежая кожа. В этом медленном увядании есть своя прелесть. Дом, как и все на свете, имеет право на естественное старение – в пределах разумного, разумеется.
В целом этот дом был хорошо обихожен. Скромный, уютный, несмотря на внушительные размеры. И широко известный гостеприимством. С чем бы вы ни приходили сюда, вас неизменно встречали с улыбкой и предлагали бокал вина: сухого белого – весной и летом, красного – осенью и зимой. А угостив, внимательно выслушивали. Изабелла верила, что внимания заслуживает каждый. Такая открытость делала ее убежденной сторонницей эгалитаризма, но не в том смысле, который подразумевают современные приверженцы этой теории, полностью игнорирующие нравственные различия. «Между добром и злом есть разница», – не уставала повторять Изабелла. Ей были чужды моральные релятивисты, склонные никогда и никого не осуждать. «Встретив достойное осуждения, мы должны осудить его», – говорила она.
