Они делили этот дом вместе с животными. Очень живописно смотрелась небольшая колония летучих мышей, которые цеплялись за кирпичную кладку внешней стены, визжали и в сумраке прочерчивали в небе круги. Обосновались здесь и несколько потомков полудиких котов, перекормленных синьорой Сабатино, смотрительницей дома, — он обнаружил их еще при первом осмотре помещений. Под старым навесом у стены склада обитало лисье семейство; и конечно же тут были мыши — их, правда, никто никогда не видел, но беготня и шебуршение где-то под потолком и за плинтусами не позволяли усомниться в этом.
Дом он купил, чтобы порадовать жену, которая любила Тоскану. Это станет новым поворотом в их жизни, думал он, и поначалу так оно и было. Как при рождении ребенка, когда оба несут ответственность за выпавшее им счастье — однако счастье продлилось недолго. Он знал, что наскучил ей, да она и не пыталась уже скрывать свое раздражение. Именно здесь они провели последнюю неделю вместе, и особенно тяжелыми были дни перед отъездом — жуткая пустота и притворная вежливость. Они никогда больше не вернутся сюда, понял он, их браку пришел конец; она уедет обратно в Америку, чтобы начать там жизнь снова. В Америке о ней есть кому позаботиться. Ему трудно было находить с ними общий язык, и наконец до него дошло, что они просто в этом не нуждались. Чужаки, не разделявшие их взглядов на жизнь, не способные понять их главное достояние — индивидуальную культуру, их своеобразную озабоченность, не удостаивались внимания американцев. Похоже, их вообще удивляло, что за пределами Америки могут существовать другие люди.
Зато Эмма осталась с ним. Правда, она никогда не была близка с матерью, чувствуя, что нагоняет на нее скуку, и поэтому, выразив сожаление при расставании, не очень опечалилась. Теперь они жили вдвоем, причем вполне счастливо — мужчина пятидесяти лет, биржевой маклер на теневом рынке, содержащий в деловой части Лондона офис и штат агентов, отец-одиночка, чье будущее не предвещало ничего особенного, и девятнадцатилетняя девушка, великолепно образованная, возможно, больше по части размышлений, но с надеждой на то, что с ней непременно случится что-нибудь незабываемое и очень скоро начнется настоящая жизнь, сценарий которой она напишет сама.
Он надеялся, что через неделю Эмма передумает и согласится вернуться вместе с ним, но этого не произошло. Он поговорил с синьорой Сабатино, которая жила в маленьком домике на краю его владений. Она любила Эмму и будет защищать ее с тем же пылом, с каким защищает дом против злоумышленников, и от этой мысли ему становилось легче. Он не позволил бы — пусть даже ценой скандала, чтобы его дочь осталась там одна.
Как он и ожидал, синьора Сабатино обрадовалась, что у нее будет компания. Он с трудом понимал, что она говорила, так как, в отличие от Эммы, плохо знал итальянский, но ее радость была очевидна.
— Я прослежу, чтобы она регулярно вам писала, — заверила синьора Сабатино. — Каждую неделю, хорошо? Она напишет вам письмо. Вот увидите!
Он улыбнулся.
— Хорошо, — сказал он, отметив про себя, что надо бы ей хоть немного платить. В обмен на выполнение своих обязанностей она была освобождена от ренты, но все равно едва сводила концы с концами. Нетрудно было об этом догадаться. Однако, все понимая, он никогда не пытался что-то предпринять, а потому испытывал неловкость, что делает это только сейчас, когда нужна ее помощь. За день до его отъезда они отправились в церковь Сан Козимо. Это было их любимое место — крошечная церковь, все еще в хорошем состоянии, несмотря на то, что долгое время она пребывала в забвении, пока конгрегация не вернула ей благосклонность и здесь вновь не появился священник. Она прилепилась на склоне холма, куда тянулась белая пыльная тропинка, идущая дальше вверх, к разрозненным виноградникам. На боковой двери, всегда запертой, находилась облицованная камнем щель, а над ней надпись — «ДЛЯ ПОЖЕРТВОВАНИЙ» — с потертым от непогоды тиснением. Они всегда опускали монету в эту щель, сначала в шутку, которая потом стала ритуалом, хотя и не могли понять, куда падает монета. Не было слышно ни звука, ни звона металла, когда подношение исчезало в утробе церкви.
Как-то раз он прочел, что в Италии уничтожать или выбрасывать деньги считается уголовным преступлением. Несколько лет назад в период резкой нехватки монет вдруг выяснилось, что японцы экспортируют из Италии мелочь, используя монеты на изготовление кнопок. Была задета национальная гордость, и поэтому на помощь призвали закон. Мысль о том, что его тайное подаяние преступно, доставляла ему удовольствие, чем-то напоминая времена гонений на религию, как будто он нашел тайное прибежище опального священника.
В тот день несколько минут они посидели возле церкви и пошли дальше по тропинке, к виноградникам. Иногда они видели здесь работающих людей, которые подрезали виноградную лозу или расчищали землю около искривленных стеблей, но сегодня никого не было. Впрочем, они нашли телегу, старинное транспортное средство с шинами из твердого каучука и красными пятнами от вина на скамье. Эмма села в телегу, а затем легла, глядя в небо.
— Как жаль, что тебе надо уезжать, — сказала она. — Мы могли бы жить здесь всегда. Я бы, как одна из героинь Джейн Остин, осталась бы подле отца, чтобы заботиться о нем.
— Ах, как это было бы приятно, — откликнулся он. — Но потом тебе все наскучит, и ты сбежишь с каким-нибудь романтичным неаполитанцем.
— Ну, тогда ты женишься на синьоре Сабатино, — рассмеялась Эмма. — Я уверена, что она примет тебя. Ты будешь помогать ей ухаживать за цыплятами.
Он тоже не удержался от смеха и на мгновение представил себя на просторном letto matrimoniale,
[3]
которое заметил в доме синьоры Сабатино, — такая кровать была главным и наиболее желанным предметом роскоши в домашнем хозяйстве крестьянина. Но тут появилась резкая боль от надвигающегося расставания. Он знал, что это неизбежно: Эмма повзрослела, и наступило время стать посетителем в ее жизни, которая теперь будет вращаться вокруг других. Конечно же, намного легче отпускать от себя близкого человека, думал он, когда в запасе есть еще что-то.
Первые несколько дней после его отъезда было непривычно находиться здесь одной, совершенно одной. Напуганная дневной тишиной дома и ночным шумом, она плохо спала. Когда спадала дневная жара, крыша скрипела, словно шевелилась, пытаясь найти покой, и поначалу эти шумы походили на звук открывающейся двери или силой выдавливаемого окна. Но потом она привыкла и вновь обрела спокойный сон, рано укладываясь в постель и поздно вставая.
Свобода Эмму взволновала. В школе ее жизнь была жестко регламентированной, там допускались только крошечные островки возможности для независимого выбора. И было шумно, повсюду — звонки, топот ног в коридорах, гул голосов, споры. Теперь она могла сама принимать решения; вставать, когда хочется; спускаться в деревню за продуктами, не спрашивая позволения; пойти на прогулку или остаться дома, читать или просто бездельничать. Свобода стала почти осязаемой, словно ткань, которую можно раскроить, как пожелаешь, по любому из выбранных образцов.
