Ален Натански встал, зажег лампу у изголовья кровати, направился к мини-бару, открыл бутылку минеральной воды, опустошил ее маленькими глотками. И увидел конверт, подсунутый под дверь. Всномнился скользящий звук, слышанный в полусне. «Встретьтесь со мной в шесть часов вечера около бассейна отеля, рядом с трамплином», — было написано в письме почти детским почерком, очень прилежным, во всяком случае. Подписи не было. Натански несколько раз перечел записку, спросил себя: а не вляпался ли он, случайно, в какую-нибудь авантюру в духе Джеймса Бонда?
Как и все, уже не раз побывавшие в Африке, он взял с собой плавки и крем, защищающий кожу от солнца. В шесть часов солнце еще могло обжечь. Следователь намазал кремом шею и плечи, спустился к бассейну и легко обнаружил автора короткого послания — за столиком позади вышки для прыжков в воду перед стаканом ананасового сока его ждал доктор Диало. Он был одет в чудесное небесно-голубое бубу, окаймленное красно-золотой полоской, на голове — повязка из светлого шелка. Представительный вид мужчины плохо скрывал некоторую нервозность, хотя он старался говорить медленно, тщательно выговаривая каждый слог.
— Спасибо, что пришли, месье Натански. После вашего посещения института мне стало не по себе. Веревка на шее несчастного Леклерка — это и вправду никуда не годится, в этом есть какой-то дурной знак, У нас в Африке говорят: «Кто встретил черную змейку, вечера уже не увидит».
— И вы верите этим пословицам, вы, образованный и разумный врач? — удивился следователь.
— Не забывайте, что африканец всегда остается африканцем и он никогда не забудет мрака, из которого вышел. Вся наша жизнь отмечена знаками и символами.
Натански улыбнулся.
— Так что вы хотите мне сказать, доктор Диало?
— Следующее, месье следователь: я не знаю, правда ли, что дружба с покойным и ваше желание попрощаться с ним — причина вашего посещения. Но я, Диало, не хотел бы, чтобы меня преследовали чары, обычно сопровождающие ложь.
— А кто солгал?
— Я, месье, — тем, что умолчал. Я не сказал вам, что досье и в самом деле пропало. На следующий же день исчезло все: рентгеновские снимки и заключения наших экспертов. Приходил какой-то белый, думаю, он забрал документы.
— Вам знаком этот человек?
Диало молчал.
— Ну же, Диало, — настаивал Натански. — Раз уж начали — договаривайте.
Врач оглядел бассейн и, казалось, осмелел.
— Человек был из посольства, не начальник, а простой чиновник. Он захотел встретиться с моим патроном. Думаю, ему нужно было что-то передать от имени посла. Меня в тот день не было на месте. Но один из моих коллег сказан, что европейцу отдали досье. Однако я просмотрел его днем раньше и обнаружил в нем довольно странную вещь. Она касается той черной веревки…
Он прищелкнул языком, будто у него пересохло нёбо.
— Какую странную вещь?
— Говорят, что бедняга Леклерк облил себя бензином и поджег зажигалкой. Один из наших врачей стажировался в пульмонологии в одной из больших клиник вашей страны. Он-то и занимался осмотром трупа месье Леклерка. По его словам, если бы Леклерк поджег себя, как утверждают, его легкие были бы черны, как каминные трубы.
— То есть?
— Внутри была бы сажа, следы горючего.
— И ничего этого не было?
Диало медленно покачал головой. Теперь, когда он выговорился, ему, казалось, вдруг полегчало, с его совести будто свалилась тяжесть.
— Скажите, месье следователь, вы и вправду друг Александра Леклерка?
Натански впился взглядом в глаза Диало. Он давно научился судить о людях по, глазам и редко обманывался. Глаза Диало казались ему честными, они принадлежали неподкупному человеку. Вот разве страх перед страшной карой мог заставить его, несмотря ни на что, сказать правду.
— Нет, — поколебавшись, сказал Натански, — нет, он не был моим другом, но, думаю, он уже становится им.
11
С большой неохотой согласилась Ориан участвовать во встрече прокуроров, следователей, полицейских и легионеров. Скажи ей кто-нибудь однажды, что ей предстоит выступать перед собранием мужчин в белых кепи, тесно связанных с уголовщиной, и говорить им о новых методах борьбы с терроризмом, она лишилась бы голоса. И тем не менее именно она, дочь Реймонда Казанов, антимилитариста, пацифиста и члена Движения за мир, почти полчаса втолковывала ареопагу молодых людей с бритыми затылками их право применять оружие. Разрешение было дано после терактов исламистов по всему миру.
Гайяр был причиной того, что молодая женщина на рассвете села в самолет, специально зафрахтованный министерством юстиции для полета в Обань. Название вызвало в памяти запах травы, стрекот кузнечиков и сверчков. Она и не представляла себе, что Обань была тренировочной базой Иностранного легиона. Находясь в воздухе, она вместе с представителями судебной власти и чиновниками министерства внутренних дел любовалась странным зрелищем. В стороне от взлетно-посадочной полосы, на берегу небольшого озера, загорали десятки мужчин. Лежали они на животах, ровно, словно по линеечке, их голые задницы, видимые сверху, образовывали светлую и непрерывную полосу. Эту картину Ориан вспомнила, когда несколько часов спустя очутилась за одним столом с этими молчаливыми солдатами, крепкими как на подбор. Все они смотрели на нее.
Полковник Лежон представил Ориан своих солдат как мужское, сдержанное сообщество безымянных воинов, малоэкспансивных, отвечающих на вопрос, почему они вступили в Иностранный легион, твердо и просто: «Так надо». Полковник, который просил называть его Жильбер, с ностальгией и гордостью рассказывал о своем участии в боях, об истинном лице настоящего легионера, вспомнил имена прославивших Легион: Блэз Сендрар, художник Никола де Сталь, Петр I Сербский, Коль Портер. Процитировал фразу Эрнеста Юнгера, бывшего когда-то одним из героев братства: «Вы можете спокойно выбрать себе новое имя, если старое вам не нравится».
В тот вечер в святыне Прованса, где свежеподстриженные молодые люди вспоминали о битвах в Мексике, Чаде и Индонезии, Ориан Казанов вдруг почувствовала себя свободной и непринужденной, она как бы уверилась в своей женской безопасности среди этих военных в форме с золотыми нашивками, которые пели печальные песни о землях, потерянных в Сиди-Бель-Аббесе, о братьях по оружию, сгоревших в огне, о чести, славе и отваге. В глазах у каждого из них таилось болезненное прошлое: семейные драмы, любовные трагедии и постыдные поступки, которые Лешон призван был стереть из их памяти. Здесь, перед лицом опасности, все чувствовали себя равными.
— А знаете, мадам следователь, чем мы особенно гордимся? — спросил полковник.
Ориан, конечно же, не знала.
— В день парада, четырнадцатого июля, полки выстраиваются на площади Согласия и все воины разделяются на две колонны, окружая трибуну президента. Все, кроме нас, потому что, да будет вам известно, Легион — это монолит, он никогда не раскалывается.
