Выросший в Вирджинии, где рыцарский кодекс регулирует les affairs d’honneur,
[23]
я привык встречать такие посягательства обычным для южанина освященным временем вызовом на кровавый поединок. Нанимать же для возвышенной цели низкорожденного негодяя, как это сделал Картрайт, казалось мне предприятием, достойным презрения.
— Полагаю, следует поставить в известность мистера Карсона, — решил я, глянув на свои карманные часы. — Нам с ним уже пора встретиться.
Мы с Таунсендом вышли из театра. Путь наш пролегал мимо Большого Таксидермического Салона, в котором Барнум демонстрировал множество чучел всевозможных животных: антилопы и медведи, пумы и верблюды, слоны и лисы; горные козлы, гиппопотамы, ягуары… — сотни замерших на подставках фигур. Здесь же представлены акульи челюсти, рога газелей, панцирь гигантской галапагосской черепахи и ошеломляющее количество иных, не менее завлекательных экспонатов. Мой взгляд, однако, приковала к себе группа возле самого входа. Я остановился и повернул в салон.
— Нам сюда? — удивился Таунсенд.
Тьму в зале рассеивали лишь несколько газовых светильников дежурного освещения. Из лестничного колодца, однако, падало достаточно света, чтобы разглядеть экспозицию в деталях.
На круглой платформе высотою примерно в два фута и диаметром около десяти, окруженной невысоким ограждением для сдерживания особенно активных посетителей, был представлен последний миг жизни знаменитого укротителя. Кукла, изображавшая Мазеппу, стояла на коленях, облаченная в запятнанную запекшейся кровью одежду. Голова, покрытая черными, лоснящимися от помады волосами, засунута в разинутую пасть сидящего льва. Рядом витрина с кнутом, трехногой табуреткой и — на отдельной полочке — банкой с этикеткой: «Крем для волос „Эксцельсиор“ майора Мичема».
— Великий Мазеппа, — сказал Таунсенд.
— Да, — проронил я, пристально глядя на восковую физиономию, размалеванную алой краской, призванной изображать кровь, обильно хлещущую из расколотого львиными зубами черепа укротителя.
— Что вас в нем так заинтересовало? — спросил Таунсенд.
— Не знаю пока, до какой степени повлияет этот факт на наше расследование, но я только что выяснил, что Мазеппа посещал мистера Уайэта.
— Интересно, — оживился репортер. — Кстати, я был здесь, когда это случилось.
— Вы хотите сказать, что видели, как погиб Мазеппа? — в изумлении повернулся я к Таунсенду.
— Совершенно верно. Ко мне как раз приехала племянница из Филадельфии, крошка Мэри Бетт. Горела желанием увидеть барнумовские чудеса. Ну и увидела. Только этот макет и сотой доли того ужаса не отражает.
— Могу себе представить…
— Не думаю, — мрачно проронил Таунсенд. — И не надо. Поверьте, я множество трагедий освещал, видел раскромсанные в куски трупы. Но это оказалось еще ужасней. До ста лет доживу, а не забуду. Особенно звуки.
— Звуки?
— Да. Лев сначала как будто кашлянул, и сразу — хрясь!
По спине моей пробежал холодок. Я представил, как кости черепа Мазеппы трещат, сжатые мощными львиными челюстями.
— Кошмарный конец, — поежился Таунсенд. — Послужить льву вторым завтраком.
Упоминание о еде вызвало в моем мозгу неожиданную вспышку.
— О! — воскликнул я.
— Что?
— Вспомнил, что надо Барнуму передать. Пошли.
Барнум как раз внимательно рассматривал настоящие сапоги для верховой езды, снабженные полым каблуком-тайником для сокрытия документов. Сапоги якобы принадлежали архипредателю генерал-майору Бенедикту Арнольду. Заслышав наши шаги, Барнум обернулся.
— Ну как, мистер Таунсенд, нашелся наш Эдгар По?
— Да, мистер Барнум, я сразу его обнаружил, где вы и сказали.
— Как тебе Бокс показался, По, дружище? — обратился Барнум ко мне.
— Вашу оценку его способностей как чревовещателя ни в коей мере не назовешь преувеличенной.
— Ага, я же говорил! Это же титан! На сто голов выше любого другого чревовещателя. Верь мне, я их и навидался, и наслушался. Наслышался. Синьор Блиц, Алессандро Веттермаре, Кристофер Сагг, пресловутый «мастер внутренней элоквенции»… Х-ха! Детишки в сравнении с нашим гением, любители. Все равно, что заики из начальных классов рядом с Цицероном. Ты еще не знаешь, на что он способен. Да его Арчибальд высвистывает всю Casta Diva из «Нормы» Беллини, а сам маэстро в это время попивает молочко. А как он твоими стихами восхищается!
— Действительно, — согласился я. — Его трактовка моего «Ворона» произвела на меня впечатление, и я согласился на инсценировку этого произведения.
— Да это просто здорово! Публика с ума сойдет. Придется давать дополнительные представления. Финансовые детали обсудили?
— Я полностью удовлетворен всеми деталями соглашения.
— Прелестно, прелестно. Рад, что заработаешь шекель-другой. Побалуешь своих милых дам.
— Что касается милых дам. Обе они, и тетя Мария и Вирджиния, в высшей степени благодарны вам за последнюю посылку. Как, разумеется, и я сам. Позвольте выразить вам глубочайшую признательность.
— Спасибо, спасибо, дружок, — озадачился Барнум, — только я что-то не понимаю, о чем ты ведешь речь. Что за посылка?
— Как, а корзина с продовольствием сегодня утром?
— Продовольствие, — наморщил лоб Барнум. — Корзину я послал, вернувшись из Европы, точно. Как приехал, так и заказал подарочный набор в «Парк энд Тилфорд», лучшие продавцы деликатесов во всем городе, да и в Новом Свете. Барнум выбирает лучшее, сам понимаешь. Все лучше и лучше — мой девиз. Только ведь когда это было-то…
— Значит, вы не отправляли нам корзину этим утром? — спросил я, холодея от недоброго предчувствия.
— Мальчик мой, я бы сказал тебе, если бы послал, чего тут скрывать. Должно быть, какой-нибудь твой поклонник… По, что с тобой? Ты побелел, как призрак!
Я был не в состоянии отвечать. Круто развернувшись и испустив вопль, я бросился к лестнице.
Глава восемнадцатая
Карсон уже поджидал меня возле скелета мастодонта, изучая ископаемое скучающим взглядом. Скелет этот, отрытый на ферме под Скенектеди, штат Нью-Йорк, Барнум купил за огромную сумму в три тысячи долларов и с большой помпой выставил на обозрение прошлой зимой. Поздоровавшись с Таунсендом, следопыт заметил на моем лице выражение крайнего расстройства и поинтересовался, что случилось.
— Нам следует немедленно отправиться домой, — сказал я. — Боюсь, что над нашими близкими сгустились тучи. Я все объясню по дороге.
Оказавшись вне музея, мы втроем направились к моему обиталищу. Я пустился в объяснения, возвысив голос, дабы перекрыть уличный шум.
