И на вилле, в той самой комнате, выстланной татами, царило такое же напряжение — все были взволнованны, кроме Мацуко, которая спокойно восседала на своем месте с привычно каменным лицом и курила длинную японскую трубку; рядом с ней стоял поднос с табаком. О чем думала эта женщина? Конечно же, и она слышала, что настоящего Киё схватили вчера в горах Юкигами. После этого она не могла не знать — нет, даже раньше, а именно с того часа, когда были оглашены результаты сравнения отпечатков пальцев, — что тело, торчавшее вверх ногами из озерного льда, не было трупом ее сына. И все же ни в лице ее, ни в поведении ничто не переменилось. Под огнем ненавистных и подозрительных взглядов своих сестер она как будто сохраняла полное равнодушие, сидела до отвращения невозмутимая и дымила своей тонкой трубкой из бамбука. Даже кончики пальцев, рвавших листья табака, не дрожали.
Поодаль от Мацуко сидели четверо, жмущихся друг к другу, — Такэко, ее муж Тораноскэ и Умэко со своим мужем Кокити. В отличие от невозмутимой Мацуко, этих терзали подозрения, страх и тревога. Огромный двойной подбородок Такэко дрожал от снедавших ее чувств.
Дальше, чуть в стороне, в одиночестве сидела Тамаё, просто сидела и ждала. Красивая, как всегда, она все-таки не была собой: в ее блуждающем взгляде читалась горестная мука. Тамаё, при любых обстоятельствах сохранявшая благопристойность, приличие и изящество, сегодня, похоже, не владела собой. Сильнейшее чувство собственного достоинства, которое всегда поддерживало ее, словно сломилось, и крупная дрожь то и дело пробегала по ее телу.
Неподалеку от Тамаё сидела наставница Кокин Миякава с кото в руках. Очевидно, она не понимала, зачем ее пригласили сюда. Ей было очень неуютно в присутствии трех ужасных единокровных сестер.
Дальше расположились Киндаити и Фурудатэ, поверенный семьи Инугами. Фурудатэ совершенно не владел собой, постоянно покашливал, тер лоб, качал ногой. Даже Киндаити как будто был взволнован — чесал макушку, оглядывая присутствующих.
Ровно в два часа дня раздался звонок в дверь. Все напряглись, со стороны веранды послышались шаги, приблизились, и появился инспектор Татибана, а вслед за ним полицейский, ведший за руки спотыкающегося Киё Инугами — его правая рука под наручником была бережно перевязана белым бинтом. На пороге раздвижной двери Киё остановился и настороженно оглядел собравшихся, однако, дойдя до Мацуко, он быстро отвел глаза. Зато взгляд его остановился, встретившись со взглядом Тамаё, и на некоторое время оба замерли в полной неподвижности, точно живые картины. Киё издал какой-то грудной мучительный звук и отвернулся. Тамаё осела, опустив голову, словно избавилась от чар.
А Киндаити тем временем не спускал глаз с Мацуко. Появление сына подействовало даже на нее: щеки мгновенно вспыхнули, трубка в руке дрогнула. Но она тут же оправилась, придав лицу обычное брюзгливо-злобное выражение, и невозмутимо задымила трубкой. Киндаити подивился силе ее воли.
— Проведите его сюда, — приказал инспектор Татибана.
Один из детективов подтолкнул в плечо скованного Киё. Тот нетвердым шагом вошел в комнату и уселся напротив Киндаити, там, куда ему указал Татибана. Два детектива сели позади него, чтобы, если потребуется, придержать его. Инспектор сел рядом с Киндаити.
— Итак? — после короткой паузы спросил Киндаити. — Что вам удалось узнать?
Поджав губы и нахмурившись, инспектор Татибана вынул из кармана смятый коричневый конверт.
— Прочтите это, — сказал он.
Киндаити взял конверт. На лицевой стороне конверта авторучкой с толстым пером было начертано скорописью: «Признание», а на тыльной — «Киё Инугами». Внутри лежал лист дешевой почтовой бумаги, а на ней тем же почерком, что и на конверте, написано:
Я, Киё Инугами, совершил все преступления, которые произошли в клане Инугами. Никто больше не замешан. Признаюсь в этих убийствах, прежде чем покончу с собой.
Киё Инугами
Киндаити почти не выказал интереса к этому признанию. Не сказав ни слова, он вложил лист бумаги обратно в конверт и вернул его инспектору.
— Это было при нем?
— Да, в одном из карманов.
— Но если он собирался покончить с собой, почему он просто не взял и не сделал этого? Зачем ему понадобилось воевать с полицией?
Инспектор Татибана сдвинул брови.
— Что вы хотите сказать, господин Киндаити? Вы хотите сказать, что Киё не имел намерения покончить жизнь самоубийством? Вы же были там вчера, и кому, как не вам, знать, — не прострели один из моих людей ему руку, Киё наверняка убил бы себя.
— Нет, инспектор, я говорю о другом. Киё действительно хотел убить себя, но хотел сделать это прилюдно и театрально, чтобы привлечь к себе как можно больше внимания. Если бы ему это удалось, то и его признанию было бы больше веры.
Инспектор сделал кислое лицо, но Киндаити словно и не заметил.
— На самом деле выразился я не совсем точно. Я спросил, зачем ему понадобилось воевать с полицией. А этого как раз и не было. Киё не вступал в бой. Он только делал вид. Ни разу не целился ни в одного полицейского, палил только в снег. Вы ведь тоже это видели, инспектор?
— Вот вы сказали, и теперь мне тоже это кажется несколько странным.
Киндаити весело почесал голову.
— Пожалуйста, запомните это хорошенько, инспектор. На суде это послужит свидетельством в его пользу.
Инспектор снова недовольно скривился, но Киндаити продолжал как ни в чем не бывало:
— Кстати, не рассказал ли Киё чего-нибудь в подтверждение своего признания — каких-нибудь подробностей, к примеру, о том, как он совершал свои преступления?
— Ну, по правде говоря, — насупился инспектор Татибана, — он вообще отказался что-либо говорить. Только настаивает, что он повинен во всех убийствах, а больше никто в этом не замешан. Об остальном говорить он отказывается.
— Так я и думал. Но, господин Киё… — с мягкой улыбкой обратился Киндаити к Киё.
Тот сидел молча, опустив голову. Лицо его очень походило на гуттаперчевую маску, которую носил самозванец. Только маска была лишена всякой жизни и выражения, а лицо, на которое сейчас смотрел Киндаити, было живое, человеческое, полное невысказанной муки. Хотя загар, приобретенный под солнцем Юго-Восточной Азии, еще не сошел, Киё казался изможденным и осунувшимся. Каким угодно, но только не неопрятным. Он был чисто выбрит, а волосы его, хотя, конечно, не причесанные, были аккуратно подстрижены, словно он совсем недавно побывал у парикмахера.
Киндаити почему-то весело разглядывал эту аккуратно подстриженную голову.
— Но, господин Киё, — снова проговорил он, — ведь просто невозможно, чтобы вы совершили все эти убийства. Например, что касается Тоёитиро Вакабаяси: его убили восемнадцатого октября, а вы под именем Сампэя Ямады вернулись в Хакату из Бирмы не раньше двенадцатого ноября. Вы, наверное, уже слышали от инспектора, что в ночь, когда был убит господин Такэ, то есть в ночь на пятнадцатое ноября, человек, по виду — репатриированный солдат, назвавший себя Сампэем Ямадой, остановился в гостинице «Касивая» в Нижнем Насу. Больше того, когда он покинул гостиницу, в его комнате нашли окровавленное полотенце с надписью «Вернувшимся ветеранам от друзей. Хаката». А когда полиция навела справки в Хакате, оказалось, что был такой Сампэй Ямада среди репатриантов на корабле, который прибыл в Хакату двенадцатого ноября. Больше того, этот человек указал в качестве своего постоянного места жительства адрес 3-21, Кодзимати, Токио. Тот же адрес обнаружился и в гостинице «Касивая». И это адрес вашего токийского дома. Другими словами, вы вернулись в Японию под вымышленным именем, но когда вас спросили об адресе, вам в голову не пришло ничего другого, и поэтому вы назвали ваш дом в Токио.
