«Эй ты, новенький, не толкай меня подносом!
Заляпаешь костюм – получишь коленкой по романтике!» – отчетливо сказал Хаврон
во сне, обращаясь к невидимому собеседнику.
Его вельможная сестра Зозо Буслаева спала на
раскладном диванчике под пледом, побитым молью и годами.
– Меф, позавтракай чем-нибудь и иди
куда-нибудь! В школу там!.. – томно сказала она из-под одеяла.
– Чем позавтракать? – спросил
Мефодий.
– Чем хочешь. И, умоляю, не угнетай меня
бытом! Умоляю! – попросила Зозо и перевернулась на другой бок.
Она надеялась вновь увидеть сон, в котором
скромный молодой миллионер, ежась от любви, застенчиво распахивал перед ней
дверцу белого «Мерседеса».
Мефодий перекусил рыбной нарезкой и тортом –
остатками вчерашней роскоши – и отправился в школу. Подходя к школе, Мефодий не
без сожаления отметил, что школа стоит в целости и сохранности. Все
профессиональные и непрофессиональные террористы ночью обошли ее стороной.
В дверях школы торчал шестнадцатилетний лоб с
трогательной фамилией Кровожилин, сам себя назначивший на ответственную
должность дежурного, и проверял сменную обувь. Субъекты без сменки получали от
Кровожилина подзатыльник. Зато всех счастливых обладателей сменки великодушный
Кровожилин награждал мощным пинком. Просто для исторической справедливости стоит
отметить, что сам Кровожилин тоже был без сменки, но это уже лишняя деталь,
которую нужно гнать от прозы как барана от новых ворот.
В результате небольшая толпа семи – и
восьмиклассников стояла в стороне, терпеливо дожидаясь, пока ветер перемен
унесет Кровожилина покурить за школу.
У Мефодия возник соблазн еще раз проверить
свой магический дар. Он издали уставился на Кровожилина и сосредоточенно
подумал: «Прочь отсюда! Сгинь! Провались!» Однако Кровожилин и не подумал
никуда проваливаться, оставшись равнодушным ко всем внушениям. Лишь минут пять
спустя разошедшийся Кровожилин, не разглядев, случайно дал пинка
старшекласснику и, избегая возмездия, растворился в пространстве как джинн. Но
произошло это без всякого вмешательства магии, а сугубо по внутреннему порыву
самого Кровожилина.
«Бесполезно! Я бездарен, как крышка от
унитаза! Улита меня просто-напросто с кем-то перепутала!» – подумал Мефодий и
грустно толкнул дверь школы.
Мефодий вбежал в класс спустя три секунды
после звонка. У химички был суровый нрав. Первыми она любила вызывать именно
опоздавших. Однако вместо химички в класс худеющим колобком вкатилась завуч
Галина Валерьевна.
– К сожалению, у Фриды Эммануиловны
большое горе. Она не сможет прийти, поскольку находится на операции, –
сообщила она похоронным голосом.
Половина класса издала радостный вопль, но,
спохватившись, неумело перевела его в сочувствующий вздох.
– У добермана Фриды Эммануиловны случился
заворот кишок. Как раз в эти минуты его оперируют, – продолжала Галина
Валерьевна. – Но у меня для вас хорошая новость. Мы, как говорил не помню
какой мыслитель, не потеряем напрасно ни вдоха нашей драгоценной жизни. Девочки
будут отдирать обои в раздевалке старого спортивного зала, а мальчики выкинут
на помойку старый линолеум! И последнее сообщение. Кто думает, что может
справиться с куда более ответственной и интересной работой?
Боря Грелкин поднял руку. Мефодий, сидевший с
ним за одной партой и прослушавший вопрос завуча, тоже поднял руку, просто за
компанию. Больше рук не оказалось.
– Чудесно, Грелкин и Буслаев! Школа и
родина гордятся вами! Вы перенесете из подвала в актовый зал двенадцать пней –
декорации к спектаклю «Ярослав Мудрый», – сказала Галина Валерьевна.
По дороге половина народу, отправленная
отдирать обои и носить линолеум, куда-то улетучилась. Это те, кто поумнее,
сообразили, что присутствие все равно никто отмечать не будет. Зато Грелкину и
Буслаеву было никак не слинять. Пни никто не отменял, а ответственность была
личной.
В подвале, куда их провели, Мефодий долго и
мрачно разглядывал пни. Они оказались самыми настоящими и очень тяжелыми. В
незапамятные времена у какого-то дурака хватило ума распилить бревно, а потом
еще покрыть все распиленные части краской… под дерево. Наверно, для того, чтобы
дерево было поменьше похоже само на себя.
– Ты чего руку поднял? – накинулся
Мефодий на Грелкина.
– А? – удивился Грелкин.
– Руку, говорю, чего поднял? – почти
заорал Мефодий.
– Кто, я? Я не поднимал!
– Что? Не поднимал? А кто тогда
поднимал? – взревел Мефодий, не замечая, как на крайнем пне под его
взглядом начинает плавиться краска.
– А разве не ты первый поднял? У меня уши
заложены от насморка, – подозрительно принюхиваясь, проблеял Грелкин.
– Придурок! – буркнул Мефодий. Он
уже успокоился. Злиться на Грелкина было так же невозможно, как обижаться на
пингвина.
Боря осторожно уселся на один из пней и
медленно стал жевать банан, извлеченный из сумки. Грелкин был печальный толстый
молчун. Обычно он обитал на последней парте, печально грустил и с непонятной
значимостью поглядывал на окно, где стоял горшок с засохшей фиалкой, такой же
жизнерадостной, как и он сам. На большинство вопросов Боря отвечал односложно:
«Ну?», «А!», «Не-а». Учителя не хвалили его и не ругали. Даже к доске вызывали
редко, предпочитая просто забыть о нем. Одним словом, Боря Грелкин был одним из
тех, чье присутствие одноклассники не замечают даже в самую большую лупу.
– Ты собираешься пни таскать или
как? – окончательно успокоившись, спросил у него Мефодий минут через пять.
Он вспомнил, что с Борей требуется по возможности говорить мягко, чтобы он не
умер от ужаса.
Грелкин задумчиво посмотрел на свой живот и
отряхнул с него крошки.
– Мне нельзя ничего поднимать. У меня
грыжа выпадала в прошлом году, – сообщил он уныло.
– А почему ты завучу не сказал?
– А она не спрашивала.
Мефодий зажмурился, досчитал мысленно до
десяти, чтобы не порвать Борю на десять маленьких идиотов, и стал переносить
пни в одиночку. Пни были тяжеленные, и на лестницу их приходилось закатывать,
беря каждую ступеньку приступом. Уже с первым пнем он намучился так, что,
закатив-таки его в актовый зал, вниз добрел едва живой.
Когда он вновь ввалился в подвал, Боря Грелкин
заканчивал задумчиво облизывать пальцы.
– Знаешь, он какой-то странноватый на
вкус! Но вообще, глобально выражаясь, дрянь! – произнес Грелкин фразу
просто феноменальной лично для него длины.
– Кто «он»?
– Да чернослив!
