– Запросто, – согласилась
Бабаня. – Где холодильник – знаете. С микроволновкой тоже разберетесь. А я
пошла. К завтрашнему утру мне велено сообразить такое свадебное платье, в
котором следовательша, в третий раз выходящая замуж, выглядела бы наивной, как
регентша церковного хора.
– Ага, Бабань, хорошо! Мы
разберемся! – сказала Ирка.
Она лучше Мефодия знала, что Бабаня не
особенно любит готовить. Зато целыми тележками скупает в супермаркетах йогурты,
колбасу, апельсины, заморозку в пакетах и готовые обеды. Для Мефодия же многое
было в диковинку. Например, где это видано, чтобы верхний из отсеков
морозильника был почти до половины забит мороженым, и Бабаня даже не пыталась
сосчитать, сколько там порций. Жадненький Эдя со своей привычкой расчерчивать
карандашиком туалетную бумагу выпал бы в осадок, если бы узнал об этом.
Бабаня, напевая, ушла, а Мефодий и Ирка
остались на кухне. Ничего разогревать они не стали. Ограничились тем, что
извлекли из холодильника побольше мороженого и большую палку колбасы. Колбасу
Мефодий профессионально постругал ножом – нахватался у Эдьки, который начинал
поваром, – а потом стал есть мороженое, орудуя вместо ложки кружком
копченой колбасы. Так ему казалось вкуснее.
– У тебя классная бабушка, – сказал
Мефодий с набитым ртом.
– Вся в меня, – согласилась
Ирка. – Только она терпеть не может, когда ее называют бабушкой. Ко мне
тут училка новая пришла по русскому – они же ко мне домой ходят, ты знаешь – и
говорит ей: «Здравствуйте, бабушка!» А Бабаня рассердилась: «Это вы, –
говорит, – бабушка, а я человек!»
– И то верно. Родители тоже люди. Что,
они виноваты, что ли, что они родители? – согласился Мефодий.
Он вдруг вспомнил, как и при каких обстоятельствах
познакомился два года назад с Иркой. С одним своим приятелем – уже бывшим – он
пробегал мимо ее подъезда в минуту, когда Ирка пыталась въехать на коляске на
ступеньку перед подъездной дверью. Ирка, впервые выбравшаяся из дома без
бабушки (потом ей за это влетело), соображала, как ей выйти из положения.
Возможно, Мефодий вообще проскочил бы мимо, ничего не заметив, если бы не его
приятель. Он стал ржать. Очень ему было смешно, что уродина на коляске никак не
может попасть в подъезд – все время скатывается обратно.
Мефодий долго и внимательно, точно сравнивая
их, смотрел то на приятеля, то на Ирку, которая изо всех сил делала вид, что
ничего не слышит, хотя щека и ухо у нее были уже пунцовыми, а потом очень
быстро и точно ударил приятеля в подбородок. Это тоже был (включая нарезку
колбасы) урок Эди Хаврона, который до неудач с матрешками и буденновками года
три прозанимался в секции бокса. «Бросай кулак без усилия, как камень. Сила
удара в ноге и повороте корпуса», – учил он.
Удар получился неожиданно сильным. Мефодий
едва не вывихнул кисть. После удара приятель осел на асфальт как мешок с
навозом. Он сидел на асфальте и тряс головой. В горле у него булькало не совсем
еще затихшее ржание. После этого он, собственно, и перестал быть приятелем.
Зато у Мефодия появился первый в жизни друг – Ирка.
Они сидели на кухне и ели мороженое, болтая о
всяких пустяках. О том, что его выпроводила из дома Зозо, ожидавшая своего
борова, Мефодий не упоминал. Он терпеть не мог жаловаться. В том, кто жалуется,
даже имея повод, изначально есть нечто жалкое – это он усвоил довольно давно.
Ирка тоже никогда не жаловалось – и это объединяло их гораздо сильнее, чем если
бы они каждую встречу рыдали друг другу в жилетку.
– А как твой сон? – вдруг спросила
Ирка.
Мефодий напрягся:
– Ты о том сне?
– Ага.
– Ну бывает иногда. Не очень
часто, – неохотно сказал он.
– Все те же?
– Да. Но мне не хочется об этом
вспоминать.
Но все равно невольно вспомнил, и настроение
сразу поползло вниз, как червяк, которому не понравилась Эйфелева башня. Это был
один и тот же отвратительный сон, который он видел один-два раза в месяц. В
этом сне он стоял перед глухо закрытым свинцовым саркофагом с оттиснутыми на
нем древними знаками и смотрел на него. Мефодий не знал, что там внутри, но
ощущал, что нечто страшное, нечто такое, на что нельзя смотреть и что ни в коем
случае не должно вырваться. Но при этом не мог отвести от него глаза. И самое
ужасное, что под его взглядом свинец саркофага начинал плавиться. Но всякий раз
Мефодий просыпался прежде, чем тому, что было в саркофаге, удавалось вырваться.
Однажды он даже закричал во сне, разбудив Зозо
и Эдю. Эдя был так удивлен, что даже не ругался.
– Я тебя отлично понимаю, приятель! Мне
самому снятся кошмары. Как-то приснилось, что мою ногу заказали к ужину с
овощным рагу, и при этом – просекаешь наглость? – потом все время
морщились и утверждали, что мясо пережарено! – сказал тогда он.
Они еще немного поболтали, пока наконец около
десяти Мефодию не позвонила Зозо.
– Иди домой. Я тебя жду, – сказала
она.
– А этот уже укатил на своей
тележке? – поинтересовался Мефодий.
– Откуда ты знаешь, что он был не пешком…
Все сорвалось. – Голос у Зозо был совсем убитый.
– Как это?
– Он приехал чуть раньше. Я была не
готова и, чтобы выиграть время, попросила его смотаться в супермаркет купить
белое вино. Ненавижу, когда люди без дела толкутся под дверью и мешают мне
краситься. Он поехал было, но почти сразу вернулся – злой, как ты с утра, когда
я по привычке бужу тебя в воскресенье. Что-то там с его «Ауди»… Ну я его
пустила, чтобы малость успокоить, согреть душевным теплом, и тут, вообрази, ему
попалась на глаза свадебная фотография твоего папаши, в которую Эдя кидает
дротики для дартса. Он стал выуживать и выудил, паразит такой, что у меня есть
сын. Я сильно не отпиралась, все равно ведь узнает, даже показала ему кое-какие
твои фотки. Кто его знает, думаю, вдруг его прошибет на суровую мужскую дружбу.
Совместный футбол там, первая совместная сигарета. «Ты куришь, сынок? Надеюсь,
с фильтром?» Ни фига подобного, не прошибло! Он просидел около часа как на
иголках, а потом ушел… Моя жизнь разбита! – голос Зозо возвысился до
трагического Монблана и завис там, собираясь сорваться в бездну истерики.
– Ерунда, мам! Твоя жизнь разбивается
раза три в месяц, а затем моментально срастается, – утешил ее Мефодий.
