— Прекрасно, Жан, — сказала она, — но…
— Вам не нравится суп, мадам?
— Суп хороший, только в нем маловато пряностей. Будьте добры, Жан, подайте мне прибор для специй. Спасибо! И прошу вас, повторите мои слова повару.
— Непременно, мадам, — сказал расстроенный дворецкий, — я все ему передам.
Он поставил на стол прибор для специй из старинного серебра. Хозяйка посолила и поперчила дымящийся суп, попробовала его и помешала.
Левым ухом доцент уловил театральный шепот Мартина Ванлоо:
— Каждый раз одна и та же история: в супе мало пряностей! А при этом всем известно, что повару приказано не увлекаться пряностями…
Выражение лица дворецкого было достойно римского авгура,
[19]
когда хозяйка наконец дала ему знак, что он может разливать суп. Он повиновался ее приказанию и первую тарелку подал банкиру. Трепка был слегка обеспокоен тем, каким будет результат стольких предварительных манипуляций. Но тревожился он напрасно, буйабес оказался превосходным!
После рыбного супа подали только сыр и фрукты. Вино было шабли и шамбертен.
[20]
«Императорские вина», — заметила хозяйка своему соседу по столу. Он улыбнулся с некоторой рассеянностью. За все время обеда ему удалось услышать от нее лишь несколько фраз. Как только она начала есть, вся ее живость исчезла. Может, возраст брал свое? Но аппетит у нее был превосходный, и время от времени Трепка подмечал ее взгляд, в котором выражалась отнюдь не усталость, а скорее беспокойство, чтобы не сказать подозрительность. Взгляд был направлен всегда в одну сторону — к юному темнокудрому Джону. По окончании трапезы миссис Ванлоо, едва заметно кивнув головой, сказала:
— Мои высокочтимые скандинавские гости, надеюсь, вы извините старую женщину. Я немного устала. Если вы еще когда-нибудь пожелаете оказать мне честь своим посещением, то доставите мне большую радость. Вы такие ученые люди, у вас столько интересных мыслей, что мне почти неловко навязывать вам свое общество. Но старость жадна! Некоторые люди копят деньги, я коллекционирую драгоценные знакомства! Добро пожаловать, господа!
При этих словах три внука, как по команде, встали. Но если они надеялись отправиться вместе с гостями в город, их надеждам суждено было рухнуть самым жестоким образом. Блеснув вновь оживившимися энергией глазами, старуха обернулась к ним и сказала:
— Артур! Я не возражаю, если ты отправишься в город. С тобой, Джон, мне надо поговорить! А Аллана и Мартина я просила бы подождать, пока я переговорю с Джоном. Нам тоже надо кое о чем побеседовать!
Старая дама внушала нешуточное почтение, хотя похожа была на статуэтку Мадонны из слоновой кости, которую, казалось, может сдунуть легкий порыв ветерка!
— Но, Granny…
— Ты слышал, что я сказала, Мартин!
— All right, Granny, конечно, как тебе угодно! (Но взгляд Мартина противоречил его словам.)
— Послушай, бабушка…
— Аллан, в последнее время, по словам горничной, ты почти каждый вечер ложишься очень поздно. А тебе вредно ложиться поздно. И ты принимаешь много снотворных!
— Хорошо, бабушка!
Люченс уловил театральный шепот Мартина:
— Ха-ха! А она ведь еще не знает о его самом изысканном снотворном, упакованном в беличью шубку.
Доцент искал в прихожей свою шляпу и вздрогнул, услышав два голоса, шептавшиеся на лестнице, ведущей в сад. По одному из голосов он без труда узнал Артура Ванлоо. Второй, хриплый, ломающийся голос, вероятно, принадлежал молодому Джону.
— Хватит! — ворчливо говорил первый голос. — Мы еще поговорим об этом!
— Именно этого я и требую! — резче произнес второй.
Однако когда доцент вышел на лестницу, там стоял только Артур. Задрав голову, он уставился в звездные полчища ночного неба. Заметив Люченса, он рассмеялся сухим, похожим на ржание смехом.
— Вы застали меня, когда я смотрел на звезды, — сказал он, — и наверно, решили, что я рассуждаю, как Наполеон, о котором сегодня вечером мололи столько всякой ерунды: «Я вижу закономерность движения, стало быть, я чувствую законодателя!» Но я вижу только то, что другой знаменитый человек назвал каплями огня и каплями грязи, которые кружат вокруг друг друга и вот-вот друг друга сожрут! Законы! Законодатели! Нет и не может быть разумных законов, пока человек не освободится от всех предрассудков и не создаст законы для самого себя!
— А в чем разница между человеческими предрассудками и человеческими законами? — невозмутимо осведомился доцент.
На лестницу спустились Эбб и Трепка, и все четверо пошли по аллее, ведущей в город. Вокруг звучал оркестр надтреснутых звуков. Это обитавшие в резервуарах лягушки объяснялись друг другу в любви через разлучавшие их водные и цементные преграды.
— Закон разумен, предрассудок неразумен, — ответил Ванлоо.
— А как определить, что закон в самом деле разумен? — упорствовал доцент. — Или это зависит от того, насколько он радикален? Но в таком случае законы, которые устанавливает радикальная Французская Республика, должны быть весьма разумны. Однако, насколько я понял, вы, кажется, делаете все, что можете, чтобы ниспровергнуть их с помощью вашего юного родственника Джона.
Они дошли до окраины города. Показались первые кафе и лавки. Глаза Артура Ванлоо сверкали в ночном свете почти демоническим блеском.
— Если хочешь покорить будущее, надо вести за собой молодежь! — ответил он. — Как сказано: «Пустите детей приходить ко Мне»!
[21]
— Эти слова произнесли двое. Второго звали Молох.
[22]
Молодой человек с орлиным носом на мгновение взглянул на Люченса с трудно определимым выражением. После чего, не простившись, повернулся на каблуках, открыл дверь маленького кафе и вошел. В освещенное окно скандинавы увидели, как он подошел к стойке и сам положил себе что-то на тарелку. Что? Пирожное. Нет, два, даже три пирожных, все одного сорта. И с этими пирожными Артур пропал из их поля зрения, устроившись где-то в углу.
Члены первого скандинавского детективного клуба уставились друг на друга в изумлении, которое не могли, да и не пытались, скрыть.
— Пирожные! — произнес Трепка. — Ему что, мало того, чем его накормили дома?
— Пирожные! — сказал Кристиан Эбб. — Уж не для того ли, чтобы помешать трем другим лакомиться пирожными, бабушка удержала их дома?
