Коллеги по детективному клубу не подавали о себе вестей. Наверно, думал банкир, сидят себе дома и сочиняют новые теории в духе детективных романов или рыщут вокруг в поисках новых оберток или следов! И это невзирая на вскрытие, произведенное доктором Дюроком, и его категорический вывод! Правда, с тех пор кое-что случилось, старой даме пришлось пережить неприятные минуты. Но это объясняется самым естественным образом — строить какие-то другие предположения просто смешно. Старуха сама насыпала в воду снотворное и, как это не раз случалось и еще не раз случится с другими, перестаралась с дозой. Вот и все. Сомнений тут быть не может.
В один прекрасный день директор банка, неприкаянно слонявшийся перед отелем и в холле, пережил самое настоящее потрясение. Какой-то человек с ним рядом — это был один из сомелье — сказал несколько слов другому человеку, одному из младших портье; слух банкира эти слова уловил, мозг их зафиксировал, но прошло несколько минут, прежде чем Трепка осознал их смысл. Он бросился за сомелье, повторил его слова и спросил, не ослышался ли он. Выяснилось, что не ослышался! Трепка так глубоко задумался, что сомелье, деликатно покашляв, вынужден был напомнить ему о своем существовании. Трепка сунул руку в карман, выудил оттуда серебряную монету, вручил ее сомелье и опустился на стул, чтобы обдумать услышанное.
Итог его размышлений свелся к следующему: если сомелье был прав и если на мгновение допустить, что нелепые теории Эбба и Люченса обоснованны, нет почти никаких сомнений в том, кто станет следующей жертвой на вилле Лонгвуд, и в том, кто стоит за предыдущими покушениями!
Пока директор банка проводил время таким образом, доцент занялся тем, чем раньше занимался Трепка: он сидел в библиотеке в Ницце, склонившись над грудой книг, и библиотекари, которые не могли не обратить внимание на то, что он читает, недоумевали, чем вызван внезапный интерес скандинавов к Наполеону и острову Святой Елены. Сначала некий директор банка из Копенгагена заказал всю имеющуюся у них по этой теме литературу. И вот приходит швед, который сидит над этими книгами с утра до вечера. Причем любопытная деталь: этот швед — специалист по истории религии и, кстати сказать, вначале читал книги, посвященные именно этому вопросу. И вдруг его обуял интерес прямо противоположного свойства. Очень странно!
Да, хотя доцент до сих пор полагал, что весьма основательно знаком с историей Наполеона, он снова уселся на школьную скамью, и причиной тому были несколько строк, случайно увиденные в одном из томов, заказанных Трепкой. Но чем больше он читал, тем сильнее разгорался его интерес к теме, на которую он случайно набрел. А под конец он уже просто не мог оторваться от этих книг.
И в самом деле, было ли когда-нибудь на свете существо более странное, чем этот поверженный император, каким его описывали люди из его окружения? Он суеверен, как все итальянцы. Когда во Франции все уже потеряно, он долго колеблется, стоит ли ему бежать в Америку на датском или американском корабле, который готовы предоставить в его распоряжение. Как раз в разгар споров по этому вопросу в его окно влетает птица, которую выпускают на волю, и она летит направо, в ту сторону, где стоит английский крейсер «Беллерофон». «Авгуры сказали свое слово», — молвит император и добровольно сдается англичанам. Он дальтоник — не различает зеленый и синий цвета. Он невероятно болтлив, порой способен рассказывать своей полумертвой от усталости, но почтительно слушающей свите о себе и о своей карьере до трех часов утра. Он охотно играет в вист и шахматы, но не может удержаться, чтобы не сплутовать; если ему везет, он с удовольствием забирает свой выигрыш, но если вдруг обнаруживается, что он передернул, он впадает в неистовство и, вскочив из-за стола, бросает игру. Дни и ночи напролет он диктует свои мемуары и всякого рода прошения; иногда после диктовки остаются такие груды бумаги, что члены свиты, которые не очень-то любят переписывать их набело, отдают надиктованное императором китайским слугам, чтобы те зарыли бумаги в саду…
И Наполеон скучает, смертельно скучает! Проходят дни, проходят годы, а он все строит и строит различные планы: вернуться во Францию, бежать в Америку, добиться освобождения от английского правительства. Верит ли он в эти планы? Едва ли. Главное, чего он ждет от будущего, — чтобы его реабилитировали и сын его стал императором. Но он знает (хотя не хочет этого знать), что и того и другого одинаково трудно добиться.
Что он думает о людях из своего окружения, о людях, которые добровольно последовали за ним в заокеанскую ссылку и уже много лет делят с ним заключение? Ценит ли он их преданность? Убежден ли в искренности их чувств? Куда там! У него слишком много доказательств, что они умеют искусно сочетать идеалы с выгодой. Все они получают отнюдь не маленькое жалованье. Так, Монтолону выплачивают две тысячи франков в месяц — кругленькая по тому времени сумма. Все ищут возможности заработать еще больше, одни требуют подарков, другие хотят быть упомянутыми в его завещании. Стоит ему оказать одному из них какую-нибудь милость, остальные устраивают дикие сцены ревности… И все они, ему это известно, записывают каждое его слово, чтобы потом, после его освобождения или после его смерти, извлечь из этого выгоду. «Стоит мне открыть рот, как начинают строчить перья», — замечает он однажды. А в другой раз, обнаружив очередное доказательство их корыстолюбия, вне себя от ярости кричит: «На острове Святой Елены есть только один бонапартист — это я! А вы, сборище проклятых роялистов, думаете лишь о том, как бы продаться Людовику Восемнадцатому!»
Так что же, неужели он не делает попыток связаться с верными ему людьми в Европе? Конечно, делает — некоторые его попытки засвидетельствованы, насчет других имеются предположения. Не приходится удивляться, что губернатор Хадсон Лоу пребывает в вечной тревоге, как бы его пленник не сбежал, как с острова Эльба. В один прекрасный день из Лонгвуда до Лоу доходит слух, что генерал Гурго, самый вспыльчивый из наполеоновского окружения, поссорился с императором и хочет вернуться домой. Генералу без большого труда дают на это разрешение, потому что Лоу поверил в его враждебные чувства к Наполеону. Но стоило Гурго вернуться в Европу, как он публикует привезенный с собой документ, который вызывает такую бурю, что генералу приходится спешно бежать в нейтральную страну. В другой раз Лоу разрешает уехать ирландскому лейб-медику Наполеона О'Мире — повторяется та же история: стоило лекарю ступить на землю Англии, как он вызвал сенсацию своими «разоблачениями» того, что происходит на Святой Елене… И наконец, Сантини, корсиканец, как и сам император, который так слепо предан Наполеону, что сутками бродит с ружьем в лесах острова, чтобы одним выстрелом убить наповал губернатора, — узнав об этом, император просит не оказывать ему этой медвежьей услуги! Сантини уезжает тоже, но уезжает особенным образом. В его рубашку зашит лоскут шелка с тайным посланием. «При твоей внешности простачка у тебя все получится!» — говорит ему на прощание император. Сторожевой корабль доставляет Сантини в Капстад, где его досматривают, но он благополучно проходит досмотр и прибывает в Лондон, куда привозит послание императора, и оно вызывает бурю в обществе. Кончено. С этого дня каждого уезжающего с острова Святой Елены, как и его багаж, обыскивают сверху донизу. С этого дня каждое отправленное с острова письмо вскрывают и прочитывают. Расходы на содержание двора в Лонгвуде долгое время были предметом споров между Хадсоном Лоу и генералом Бертраном. Но когда Бертран предлагает оплачивать все расходы из собственных средств узника при условии, что тот сможет отправлять запечатанные письма своим адресатам в Европе, Хадсон Лоу ледяным тоном отклоняет это предложение.
