Доцент прервал попытку Эбба возобновить поток самообвинений. Стоя за креслом старой дамы, он внимательно рассматривал висевший на стене рисунок.
— Мадам, — сказал он, — меня радует, что не все ваши ценности пропали. У вас осталось письмо к Балькомбу, и остался вот этот рисунок. Я обратил на него внимание, еще когда был у вас впервые, и предполагаю, что этот рисунок — не меньший раритет, чем камеи и табакерки с портретом императора!
Она повернула голову и, увидев, о каком рисунке речь, удивилась.
— Вы находите его интересным? Это память о Ванлоо, который построил нашу виллу. Но должна признать, мне никогда не приходило в голову, что рисунок представляет собой какую-то ценность.
— Вы ошибаетесь, мадам. Он представляет собой документальную ценность, которую едва ли можно переоценить.
— Я все больше удивляюсь. Не могли бы вы объяснить, в чем она состоит?
— С удовольствием. Поскольку я стал заниматься изучением Наполеона только в последнее время, то прошу нашего друга Трепку поправить меня, если я в чем-нибудь ошибусь.
Директор банка согласился с мрачным удовлетворением, выразившимся в гримасе его купидоновых губ.
— Как мы видим, на рисунке изображен немолодой тучный человек в красных домашних туфлях и огромной соломенной шляпе. В руках у него лопата, он копает землю в маленьком саду в окружении слуг. Если мы присмотримся к этим слугам, то увидим, что это китайцы, а приглядевшись к человеку с лопатой, обнаружим, что это тот самый человек, перед которым двадцать лет трепетала Европа, и который не проиграл ни одного сражения. Орлиный взгляд и профиль Цезаря исчезли, но сомнений нет — это Наполеон.
Трепка прочистил горло.
— Есть знаменитое полотно Ораса Верне на эту же тему, — сухо указал он. — Пока что я не могу понять, чем вызван энтузиазм нашего друга Люченса. Предполагаю, на то есть какая-то особенная причина, и я с нетерпением жду, когда он нам ее откроет.
— Причина в следующем, — с готовностью ответил Люченс. — Рисунок на стене у мадам — не копия картины Ораса Верне,
[49]
которая мне по случайности знакома. Это оригинал. Однако ценность рисунка возрастает вдвойне благодаря другому обстоятельству. Рисунок выполнен не французом, а китайцем.
— Что вы такое говорите? — одновременно воскликнули старая дама и банкир.
Вместо ответа доцент осторожно снял рисунок со стены и протянул обоим, чтобы они могли получше его рассмотреть.
— Прошу поверить мне на слово. В связи с моими научными исследованиями я весьма основательно изучил искусство Дальнего Востока. Но даже тот, кто поверхностно знаком с этим искусством, увидит, что рисунок выполнен китайцем. Он отличается изысканным цветом, изящными линиями, свойственными китайским художникам. Но есть нечто более существенное. В рисунке нет перспективы! Император в красных туфлях и большой соломенной шляпе, рабочие, которые его слушают, и деревья в саду — все находится на одном плане. А это-то и отличает восточное искусство от западного. — И, помолчав, Люченс добавил: — Я готов пойти дальше и предположить, что рисунок выполнен не китайцем, а кем-то, кто вырос в Китае и уехал оттуда. Дальше этого я в своих предположениях зайти не решаюсь.
Директор банка резко рассмеялся.
— Потрясающе! Неслыханно! И что же мы теперь знаем, узнав это, если вообще считать, что мы что-то узнали? На Святой Елене были китайцы, причем много китайцев, — это факт общеизвестный. Китайцы были в ближайшем окружении Наполеона — это известно тоже. Китайцами были два повара в Лонгвуде. Китайцы работали в саду под наблюдением императора. Если бы у кого-то возникли на этот счет сомнения, есть доказательство — картина Ораса Верне. С тем, что один из этих китайцев мог сделать подкрашенный рисунок Наполеона и этот рисунок оказался в Европе, я тоже могу согласиться без особенных возражений. Я только задаю вопрос: что это доказывает, кроме того, что нам и так было известно из самых разных источников? — И Трепка с вызовом посмотрел на шведского члена детективного клуба.
Веер миссис Ванлоо, которым она прикрывала лицо, снова пришел в движение.
— Что это доказывает? — спросил Люченс, вешая рисунок обратно на стену. — С точки зрения всемирной истории, наверно, немногое. Но кое-что не лишенное интереса для нас. Во-первых, в этом запечатленном на рисунке мгновении — осязаемая картина судьбы поверженного властелина. Лишь несколько лет назад он был владыкой мира, обладателем всего, что Европа могла предложить в отношении почета, золота и власти. Но в глубине души он презирал Европу и ничтожные царства, какие в ней можно создать. Из Египта он хотел предпринять поход в Индию и Китай, чтобы основать царство вроде Чингисханова. Если бы он одержал победу в Москве, то и там захотел бы создать нечто подобное. Но его первая истинная встреча с Востоком произошла на острове в Атлантическом океане, и Восток он встретил в лице дюжины желтолицых поваров и садовников, которые подчинялись его извечным врагам, англичанам!
— Превосходно, — нетерпеливо заметил банкир. — Но куда вы клоните?
— К совершенно определенному обстоятельству, — ответил Люченс. — К одиночеству императора. На первый взгляд он был окружен настоящими друзьями — преданными сторонниками, которые последовали за ним на край света, чтобы делить его невзгоды, и которые ради него пожертвовали всем — семьей, родиной, будущностью. Но император, хорошо знавший людей, прекрасно понимал, что происходит на самом деле. Лучше кого бы то ни было понимал он, каковы эгоистические побуждения этих его «сторонников». Он знал, что они ждут вознаграждения. Случись невероятное и император снова вернулся бы во Францию, они не сомневались: они получат свое. Но пока что они вздорили из-за жалованья, из-за подарков, пенсий и знаков милости. Среди них не было ни одного, кому император верил бы без оглядки. «Я окружен сворой роялистов», — говорил он. Один за другим его «преданные» соратники под разными предлогами уезжали в Европу, а оставшиеся не забывали требовать за свою «верность» плату в звонкой монете и настаивали, чтобы император упомянул их в своем завещании.
— Я все равно не понимаю, к чему вы клоните, — твердил свое Трепка. — Вы начали с рисунка, который, по вашим словам, выполнен китайцем, а теперь дошли до завещания Наполеона.
— О нем-то я и хотел говорить, — улыбнулся доцент. — Дело в том, что в психологическом плане это один из самых непостижимых документов, какие я знаю. Помнится, мы однажды говорили: как странно, что свергнутый властелин мира и его свита, когда они ступили на корабль, отвозивший их в Англию, располагали всего двумястами пятьюдесятью тысячами франков. Теперь я немного в этом разобрался.
— Неужто вы перешли на торгашеские позиции Трепки? — воскликнул поэт. — От вас я этого не ожидал!
— Пусть наш друг Трепка сам защищает свои позиции. Я говорю лишь о результатах моих исследований. А они не оставляют сомнений в том, что узник Святой Елены очень рачительно пекся о своем финансовом положении.
