«Он заметил! — подумал доктор. — Нет никакого сомнения, и в этом его месть!»
Со все возрастающим напряжением он следил за ходом поединка. Ибо это был настоящий поединок! Схелтема то и дело находил предлог для того, чтобы вовлечь кельнера в разговор, проявлял живейший интерес к его личным делам, говорил медоточивым голосом, рассеивал его глухие подозрения, и все это для того, чтобы потом внезапно посмотреть на него с этой самой гнусной улыбкой, говорящей яснее слов: я знаю все, и ты знаешь, что я знаю, — но я ничего не говорю. Сегодня, завтра и все последующие дни ты будешь видеть меня здесь, ты ничего не сможешь сказать, я тоже ничего не скажу, — но ты знаешь, что я все знаю. Если бы Остерхаут видел хоть малейшую возможность завести об этом разговор, не компрометируя себя, он сделал бы это, потому что на лице его было написано раскаяние, — но он не видел никакой возможности. Поединок продолжался до тех пор, пока часы не пробили семь, и богатый молодой человек ушел.
На следующий день, когда он пришел, казалось, все было забыто, но не прошло и получаса, как он снова возобновил свою игру. Когда он ушел в семь часов, лицо у Остерхаута сделалось таким же серым, как пыль, покрывающая бутылки портвейна в погребке.
Неотложные дела помешали доктору в течение нескольких ближайших дней бывать в погребке. Он не заходил туда около недели и был поражен, снова увидав поле сражения.
У своего стола, безупречный, как всегда, сидел молодой Схелтема, погруженный во французскую книгу. Отложив ее в сторону, он стал писать что-то на столе, и Остерхаут с непередаваемым выражением лица следил со своего места из глубины зала за его писанием. Время от времени молодой ценитель жизни медоточивым голосом заказывал себе абсент, и каждый раз, когда кельнер приносил этот абсент, он поспешно стирал написанное на мраморной доске стола. Его замешательство при этом было слишком явным и не могло поэтому не быть напускным. И вдруг доктор догадался, что он стирал: вычисление, вычитание, результатом которого была сумма, присвоенная Остерхаутом.
«Из него вышел бы недурной инквизитор, — пробормотал про себя доктор, — но…».
После третьего абсента господин Схелтема ушел. Он небрежно сунул в карман сдачу, и лицо его при этом говорило: джентльмены с такой мелочью не считаются. Я знаю, что могу положиться на вас, Остерхаут, и вы знаете, что я это знаю. Он быстро попрощался с кельнером и ушел.
«Мальчишество! — подумал доктор. — Глупое мальчишество! И ведь кельнер фактически украл у него деньги. Но…». Он прервал течение своих мыслей, потому что случайно уловил движение нижней челюсти Остерхаута. Кельнер судорожно жевал ею, стоя у окна и провожая уходившего взглядом. Жилы на его бычьей шее вздулись, и мускулы атлетических рук были напряжены.
Доктор сидел, углубленный в странные думы, когда часы пробили восемь и страдающий астмой владелец погребка господин Белдемакер пришел и объявил, что пора закрываться. Доктор протянул Остерхауту бумажку, с которой тот дал ему сдачи.
— Послушайте-ка, Остерхаут, — кротко запротестовал доктор, — ведь тут не хватает пяти гульденов.
— Он опять обсчитался? — вмешался хозяин, тяжело дыша. — И часто это случается, господин доктор?
Нижняя челюсть Остерхаута перестала двигаться. Лицо его вдруг застыло, превратившись в маску.
— Я… я что-то не помню, — пробормотал он. — Но… — он сделал движение по направлению к очкам, — при такой близорукости…
Хлоп! Он не успел договорить, как его пенсне без оправы лежало на полу, разлетевшись на тысячу осколков.
— Девять диоптрий! Теперь я слеп до завтрашнего дня!
— Неужели у вас нет запасных? — спросил доктор Циммертюр участливо.
— Нет, господин доктор. Ни здесь, ни дома. С девятью диоптриями человек без очков слеп как сова, не правда ли, господин доктор? Господин… господин Схелтема сам изволил сказать это как-то на днях: слеп как сова!
— Никогда не следует брать себе людей, носящих очки, — пыхтел толстый хозяин с досадой. — С вами это случается третий раз, Остерхаут, а вы всё не можете обзавестись запасной парой! Расплатитесь с господином доктором и смотрите, чтобы на этот раз не было ошибки!
Подходя к дверям, доктор слышал, как Остерхаут бормотал: «Слеп как сова до завтрашнего дня!»
Доктор пошел вдоль Кейзерграхт, свернул на Вейзельстрат и дошел до Старой Монетной башни, на которой часы пели гимн в честь весенней ночи. И тут только его поразила одна мысль, и он остановился как вкопанный.
Неужели это возможно? Не может быть! Но почему же? Недостаточно оснований? Гм… а если это так?.. Но какое алиби! Какое алиби!
Дальше он не раздумывал. Он не колеблясь пересек Кальверстрат и через переулочек пошел по направлению к Рокину. На основании личного опыта он знал, что молодой ценитель жизни имел обыкновение обедать в рыбном ресторане Саура.
3
Доктор застал его за остатками омара и мозельского. Схелтема посмотрел на доктора сначала совершенно равнодушно, потом его, видимо, позабавил вид маленького толстого ученого, когда тот подходил к его столу.
— Разрешите представиться? Меня зовут доктор Циммертюр.
Молодой Схелтема сделал великолепный жест.
— Представиться! Но дорогой доктор, ваше имя слишком известно. Я рад видеть вас, и ваше посещение меня нисколько не удивляет. Я имел случай убедиться, что вы чрезвычайно интересуетесь моей особой. Присаживайтесь! Присаживайтесь!
Доктор был изумлен. Он и не заметил, что позволил себе так увлечься в погребке, охваченный любопытством.
— Когда вы говорите «известно», — сказал он, садясь, — вы, конечно, подразумеваете противоположное, господин Схелтема. Мне кажется, я знаком с вашими взглядами на мою науку, если вы вообще считаете ее наукой.
— А разве это наука? — Молодой Схелтема изобразил на своем лице самую тонкую улыбку. — Неужели можно анализировать душу, как анализируют какое-нибудь химическое соединение? Дайте мне формулу любви, господин доктор.
— Один атом ненависти, два атома вожделения — вот формула, которая была бы подходяща для нее, — отвечал доктор, бросив взгляд на «Цветы зла». — Но я пришел к вам, господин Схелтема, вовсе не как теоретик, а как практик-наблюдатель. Я слышал на днях, как вы отрицали, что теоретик способен делать собственные наблюдения. Я хочу доказать вам обратное.
— Какие же вы сделали наблюдения? — спросил молодой человек сладким как мед голосом. — Уж не касаются ли они меня?
— Да, они касаются вас, — сухо отвечал доктор. — Если я не ошибаюсь, они касаются вопроса вашей жизни.
Молодой Схелтема поставил стакан на стол.
— Моей жизни? — повторил он, не понимая.
Доктор кивнул:
— Жизни или смерти. Да.
— Что за чепуха? — воскликнул Схелтема с досадой. — Неужели кто-нибудь желает мне смерти? Кто это? И за что?
