Великий герцог топнул ногой с такой силой, что старые мраморные плиты содрогнулись.
— Именно это и приводит меня в бешенство! — воскликнул он. — Как вы сами заметили, у нас с вами дивные перспективы: через месяц мы увидим свои фотографии на страницах бульварных газет. «Еще одно пятно позора на Европу!», «Последние похождения дона Рамона» и так далее, до бесконечности. А что за радость нам была от этих двухсот тысяч! Если не ошибаюсь, они пошли в уплату процентов лондонским и амстердамским евреям? Или их заполучил господин Альтенштейн?
Сеньор Пакено только мрачно кивнул, а великий герцог продолжал с той же горячностью, только в глазах у него уже зажегся задорный огонек:
— Поверьте, Пакено, это ад, быть самодержцем без денег. Пожалуй, эдак я сделаюсь анархистом! Вот дон Херонимо Счастливый: был также беден, как я, но жил припеваючи. Он был рожден в правильное время! Когда ему нужны были деньги, он снаряжал пару каперов и пускал на дно дюжину торговых судов. И никто не находил в этом ничего странного. Напротив, сколько удовольствий он получал от своих грабежей — чудесные замки, празднества каждый день. Я между тем занимаюсь мелким жульничеством и неделями ем крольчатину. Я воплощенный анахронизм, достойный глубокого сожаления. Хвала Господу, что я невменяем! В тяжелый час это всегда служило мне утешением. Но на этот раз для верности я обращусь к врачу, специалисту по душевным болезням. Если в кармане у меня будет свидетельство о том, что я спятил, какой с меня спрос? А свидетельство мне такое, безусловно, выдадут. Только сумасшедший может оставаться правителем Менорки!
— Но что же будет со мной, выше высочество? — дрожащим голосом спросил Пакено.
Великий герцог начал было, прихрамывая, мерить шагами комнату, но, услышав эти слова, остановился и протянул Пакено руку:
— Старина Эстебан! Простите! Я думал, вы поймете, что это шутка, разумеется, глупая — как всегда. Мы будем сражаться вместе и вместе падем. Впрочем — не падайте духом! Мы выстоим! Когда нужно выкупить этот чертов залог?
— Тринадцатого марта, выше высочество; письмо было заложено тринадцатого марта 1908 года, ровно два года назад.
— Итак, через месяц! И Марковиц, конечно, хочет получить все?
— Не думаю. Скорее всего, он согласится на рассрочку.
— Гм, догадываюсь, что будет означать эта рассрочка. Нет, письмо должно быть уничтожено. Я не желаю больше носить на сердце камень. У нас есть месяц на то, чтобы раздобыть для Марковица триста тысяч. И еще, Пакено, сделайте милость, узнайте, кто из отцов-иезуитов писал про совесть. Я чувствую, что мне необходимо некоторое утешение относительно этого предмета.
Дон Рамон снова принялся ходить по комнате. Несмотря на тон, каким он только что атаковал Пакено, было ясно, что на этот раз веселость ему изменила. Он распахнул окно и, насупив брови, уставился на порт, на воду, которая апатично плескалась на солнце, и на дома, которые теснились на окрестных террасах. Утренний ветер шевелил пальмовые листья; издалека, с улиц Маона, доносился шум, а из порта порывами доносило запах теплой смолы. Внезапно дон Рамон повернулся к Пакено, который мрачно разглядывал кончики своих башмаков.
— А тот немец все еще здесь?
— Какой немец, ваше высочество?
— Бинцер.
— Да, здесь. Ваше высочество прекрасно осведомлены. Откуда вам известно его имя?
— Вот как — он еще на Менорке! Он еще здесь. Впрочем, я и сам бы мог догадаться: флаг на гостинице поднят. Что он тут делает?
— Не знаю, выше высочество. Он много ездит по острову. Говорят, фотографирует по заданию какой-то немецкой фирмы.
— Ну что ж… по крайней мере, можно не опасаться, что он шпион и ведет съемку наших укреплений: все они, за исключением старой хибары в Маоне, разрушены воздействием природных сил. Программа по разоружению реализована у нас без лишнего шума. И давно он здесь?
— С месяц, ваше высочество.
Тут дверь в столовую осторожно отворилась, и на пороге показался Огюст.
— Завтрак подан, ваше высочество.
Лицо великого герцога просветлело, он стряхнул с себя озабоченность точно так, как ньюфаундленд отряхивает с шерсти воду.
— Идемте есть крольчатину, Пакено, составьте мне компанию, — сказал он, пропуская старого министра финансов вперед. — Нам обоим необходимо подкрепиться!
Глава третья,
в коей читатель становится свидетелем завтрака великого герцога и знакомится с господином из Франкфурта
Завтрак проходил при открытых окнах, в старой столовой, мебель которой служила посетителям суровым напоминанием о преходящности всего земного. Огюст безмолвно положил великому герцогу вегетарианские hors d'ceuvres, потом аппетитные средиземноморские устрицы, сваренные в воде и вине, — любимое блюдо великого герцога.
Затем была подана крольчатина; порядочную часть ее дон Рамон положил на тарелку министра финансов, но и сам отнюдь не стал ею брезговать. Ни он, ни министр не хотели продолжать разговор, начатый в кабинете. Великий герцог ел молча, а сеньор Пакено едва притрагивался к своей порции: он больше гонял по скатерти хлебные крошки и только изредка, словно по обязанности, брал кусочек мяса. Великий герцог наполнил его бокал великолепным бордо — воспоминанием о последнем займе.
— Ну-ну, Пакено, не падайте духом так сразу; величайшее наслаждение человека, чье положение столь шатко, состоит в том, чтобы наблюдать, чем все закончится. А закончится все, разумеется, хорошо. Менорке не хватало денег на протяжении двухсот лет, но, несмотря на это, она выжила. И потом, я полагаюсь на нашего покровителя, святого Урбана Майорке кого: он никогда не предавал наш род. Кстати, он единственный житель Майорки, который не предавал нас, — за исключением разве что Хоакина и его дядюшки, которые сегодня прислали нам теленка.
Огюст вернулся с сыром и фигами, которые он подавал к столу с тех пор, как великий герцог стал отказываться от добавки крольчатины. Дон Рамон молча занялся сыром, бордо и фигами, а затем потребовал кофе и закурил одну из своих неизменных сигар. Сцепив руки за головой, он лениво смотрел на Средиземное море, над которым кружили чайки, образуя такие же прихотливые кольца, какие на легком ветру из окна образовывал дым, поднимавшийся от сигары дона Рамона. На широком открытом лице великого герцога вновь появилось выражение, говорившее о глубокой удовлетворенности жизнью. Глядя на дона Рамона, никто бы не мог подумать, что перед ним самодержавный тиран Менорки и человек, которому через месяц грозит крах и бесчестье. Сеньор Пакено, который предпринял было неудачную попытку подстроиться под тон своего господина, теперь глядел на него в почтительном молчании. В столовую вошел Огюст с кофейником и графином с гладкими стенками; налив себе и из того, и из другого, великий герцог снова повернулся к Пакено:
— Желудок — центр мира, — философски заметил он. — Взгляните, Пакено, как я добр в эту минуту! Я готов к самым благородным, самым эксцентричным поступкам: я готов простить кредиторов, даровать народу конституцию! Я отказывал народу в этом лишь потому, что он слишком хорош для конституции. Под моим началом они живут спокойно и мирно и думают лишь о хлебе насущном. А получив конституцию, они начнут задумываться о множестве совершенно ненужных вещей. Именно поэтому я так долго отказывался даровать им ее. И разве я не был прав, Пакено?
