Контролерша театра «Муза», по инстинкту всех контролерш,
автоматически заступила было им дорогу, но Арей спокойно показал ей пустую
ладонь и прошел мимо. Даф и Улита последовали за ним. Мефодий, проходивший
последним, заметил на лице у женщины отрешенное выражение. Очнулась она лишь
тогда, когда они были уже на лестнице, и с удвоенным рвением принялась
проверять билеты, покрикивая на смирных студенток, шаривших в сумочках в
поисках билетов.
– Нам лучше подняться в бельэтаж. В партере сидят либо близорукие,
либо стадные. Им важно почувствовать массовый психоз, чтобы окунуться в
зрелище. Нам они не по масти! – сказал Арей.
Свет уже гас, когда они наконец опустились в мягкие кресла
тринадцатой ложи бельэтажа. Арей и здесь не изменил своей страсти к этому
числу.
Минутой спустя занавес раздвинулся, и в московском театра
«Муза» начался первый акт пьесы «Пиковая дама» по сценарию И.
Шпунцера-Сморчковского, музыка О. Гулькинда. Режиссер – маститый Лукиан Бабец.
Постановка была не без претензий. С потолка на цепях свисали
фанерные щиты, изображавшие карточную колоду. В правом углу сцены мрачно
скалилось лошадиное чучело. Верхом на чучеле гарцевал безголовый манекен в
мундире. В левом углу сцены помещался другой манекен с воткнутой в грудь
рапирой.
– Плагиат, блин! Рапира, как у меня! Совсем лопухоиды
обнаглели. Ну чё, копье нельзя было взять или там боевой бумеранг? – с
раздражением сказала Улита.
Дирижер взмахнул палочкой. Вспугнутые звуками труб,
кларнетов, скрипок и барабана, из оркестровой ямы выбрались три конногвардейца.
На то, что это были именно конногвардейцы, а не какие-нибудь вообще гвардейцы,
тонко и ненавязчиво указывалось лошадками на палочках, на которых все трое
скакали.
– Что ты сделал, Сурин? – энергично хлопая приятеля по
усиленному ватой плечу, проорал один из конногвардейцев.
Сурин запрыгал к манекену и стал выдергивать у него из груди
рапиру.
– Это правильно! – одобрил Арей. – Если на сцене есть пушка,
она должна бабахнуть.
– Что я сделал? Проиграл, по обыкновению. Надобно
признаться, что я несчастлив! – сообщил тем временем залу Сурин, раз за разом
поражая манекен рапирой. Манекен отнесся к этому вымещению злобы как
интеллигент: делал вид, что бьют не его, но втайне готовился писать протест в
Лондон.
Третий конногвардеец тем временем избавился от лошадки,
раскупорил бутылку шампанского, произнес: «Ну-с, дерябнули за Немировича ибн
Данченко!» и стал, обливаясь, жадно хлестать из горлышка. Опустевшую бутылку он
с размаху швырнул в зрительный зал. Зал испуганно пискнул, но бутылка оказалась
реквизитной. Долетев до второго ряда, она вернулась на сцену. Оказалось, к ее
горлышку привязана резинка.
Зал еще не опомнился, когда сверху, едва не прибив Сурина,
свалился канат и по канату стал спускаться бледный молодой человек в цилиндре.
Первый конногвардеец перестал чесать под мышкой и, показывая на молодого
человека, радостно сообщил:
– А каков Германн! Отроду не брал он карты в руки, отроду не
загнул ни одного пароля, а до пяти часов сидит с нами и смотрит на нашу игру!
Дирижерская лысина остро блеснула. Палочка заметалась, как
кнут работорговца. Оркестр заиграл нечто среднее между Мендельсоном и
Клаудерманом, но с сильным влиянием африканских народных ритмов. На сцену
выскочило с десяток гусаров – четыре из них были явно женщины – и принялись
носиться по сцене.
Германн, стоя на карте, лихо раскачивался у них над
головами.
«Эге! Очень необычная трактовка! Это символизирует глубину
личности, масштаб, полет, размах, широту души и… э-э… ну всякой такой ахинеи
добавить на 3000 знаков с пробелами!» – подумал сидевший в зале Вольф Кактусов
и сделал пометку в блокноте.
К концу лезгинки с грехом пополам прояснилась история старой
графини и графа Сен-Жермена, и, поймав рухнувшего с качелей Германна, актеры
скрылись за опустившимся занавесом. Улита, смотревшая не столько на сцену,
сколько в зал, коснулась плеча Мефодия.
– Ты видел? Вон и златокрылые! – шепнула она.
Из бокового прохода партера показались двое мужчин – один
среднего роста, другой высокий – и скромно сели на крайние места в четвертом
ряду, освободившиеся незадолго до их появления. Сидевшая на них до того пожилая
пара покинула театр еще несколько минут назад.
– Отпугивающие маголодии! Эх, а еще светлые! Мешают
лопухоидам получать интеллектуальное удовольствие! – хмыкнула Улита.
– Это точно златокрылые? Ты не ошибаешься? – усомнился
Мефодий.
На его взгляд, мужчины выглядели заурядно. Он не видел у них
никаких крыльев. И лишь закрыв глаза и сосредоточившись, разглядел исходившее
от вновь пришедших ровное золотистое сияние.
Точно такое же сияние исходило еще от одного места в
партере, и, ощутив сухость во рту, Мефодий показал его Арею.
– Да, я тоже заметил. Двое в седьмом ряду… Две боевые двойки
– итого четыре светлых стража. Если крылья им понадобятся – они их
материализуют, равно как и флейты, – кивнул Арей.
– А почему они без… – начал Мефодий.
– Не будь наивным, помидор! А то не буду называть синьором.
Неужели ты ожидал, что сюда явится вся эдемская рать при полном параде? Нимбы,
кольчуги, трубы? За дешевыми зрелищами обратитесь к телевидению, – поморщился
Арей.
Мефодий облизал губы и покосился на футляр со своим мечом.
Перед своей первой серьезной битвой он волей-неволей испытывал беспокойство.
– А о нашем присутствии они догадываются? – спросил он,
снова не выдержав характера, и тотчас устыдился, ощутив, что Арей посмотрел на
него, как на средней тяжести дауна.
– Само собой, догадываются. Златокрылые же не идиоты. Те
стражи мрака, что склонны были их недооценивать, однажды утром обнаруживали
свой дарх срезанным…
– Их всего четверо? Не больше? А если засада? – спросил
Мефодий.
Арей покачал головой.
– Засады нет.
– Откуда вы знаете?
– Их четверо, потому что и нас четверо. И при любом раскладе
– даже если мы изрубим этих в капусту – их не станет больше. Остальные не
вмешаются. Существует негласный договор. Что-то вроде этики враждующих
корпораций, – терпеливо пояснил барон мрака.
– И его соблюдают?
