– Еще как. Как известно, самые надежные договоры – это те,
что никогда не были записаны на бумаге. Число бойцов с той и с другой стороны
должно совпадать. Только в этом случае можно рассчитывать на славу и избежать
обвинений в трусости. С другой стороны, то, что с нами кот – волшебное все же
животное, – дает златокрылым моральное право напустить на нас любого другого
магического зверя, к примеру, грифона или сфинкса.
– Грифон против Депресняка? Это нечестно! Мой котик этого не
заслужил! – воскликнула Даф, в беспокойстве озираясь.
– Хромающая этика в данном случае промолчит в тряпочку,
поскольку формально нас будет пятеро против пяти. Но не думаю, однако, что у
них с собой грифон. Все же лопухоидный мир требует элементарной осторожности,
которой от боевого грифона ожидать не приходится.
– Ага. Грифон разнес бы не только театр, но и половину
квартала, – фыркнула Улита. – Но ты, подруга, все же придержи свое
чучело-мяучело. А то златокрылые покатят потом бочку, что нас было больше!
Даф в ответ молча показала ей перегрызенный поводок.
– Это что – намек? – хмуро поинтересовалась Улита.
– Он был такой подозрительно тихий. Подавленный. Я даже
расстегнула ему комбинезон и сняла намордник. Думала, тут темно и все равно
никто не увидит, – оправдываясь, сказала Даф.
– Ну-ну! И давно ты поняла, что он смылся?
– Ну с минуту уже… Он вернется… потом… ну, когда ему
надоест… – поспешно добавила Даф.
– Не переводи стрелки, светленькая! Уж не хочешь ли ты
сказать, что где-то по театру летает психованный, гормонально озабоченный и
вечно голодный лысый кот? – уточнила Улита.
– Он не психованный. Он просто впечатлительный и ранимый, –
обиделась Даф. Против остальных характеристик она не возражала.
В эту минуту театральная люстра где-то в вышине нежно
зазвенела.
– Ого… На ней явно раскачивается кто-то крайне
впечатлительный и чудовищно ранимый. Ты можешь его достать, Даф? –
поинтересовался Арей.
– Да. Если материализую крылья и сама полечу. Сделать это?
– Не стоит. Сейчас не лучшее время. А ты, Улита, достанешь?
– Если из арбалета, то запросто, – хищно предложила ведьма.
– Только попробуй! – рассердилась Даф, хватаясь за флейту.
– Перестаньте ссориться! Надеюсь, он уронит люстру на голову
златокрылым. Все же жаль, что у них нет с собой сфинкса. Кошечки бы мило
порезвились и заодно снесли бы до основания этот рассадник культуры, –
философски заметил Арей.
* * *
Во втором действии на сцену со скрипом выкатилась инвалидная
коляска с обмякшей в ней старой графиней. Графиня, с виду абсолютная рухлядь,
была изготовлена из проволоки и пустых пластиковых бутылок. Все монологи за нее
скрипучим голосом произносил большой граммофон. Коляску графини толкали три
горничные девушки в кокошниках и парадном обмундировании войск СС.
Лиза, в собачьем ошейнике с бляшками, была прикована к
коляске цепью. Ей не сиделось на месте, и периодически она начинала, томясь,
звенеть цепью и делать руками умоляющие жесты. Чувствовалось, что она готова
выскочить не только за Германна, но и за горбуна Лигула, лишь бы ее спустили с
поводка.
На сцену верхом на игрушечной лошадке выкатился Томский и
проорал в ухо чучелу:
– Здравствуйте, грандмаман! Я к вам с просьбою!
– Что такое, Паул? – с некоторой заминкой отозвался
граммофон.
– Позвольте вам представить одного из моих приятелей и
привести его в пятницу на бал!
– Приводи его прямо на бал, и тут мне его и представишь! – с
очередной задержкой, возникшей по техническим причинам, захрипел ему в ответ
граммофон.
На радостях, что его миссия удалась, Томский впал в буйство,
спрыгнул с лошади и, подхватив из коляски чучело, принялся носиться по сцене. В
беспокойстве за графиню Лиза так металась, что опрокинула пустую коляску и едва
не сорвалась с цепи.
В третьем действии на сцене вновь объявился Германн. Вначале
он долго обольщал Лизу из-за кулис, используя флажки морского телеграфа, а
затем прокрался в спальню к старой графине и стал переругиваться с граммофоном.
Когда же и после этого граммофон не открыл ему тайны трех карт, Германн вспылил
и выхватил огромный «кольт».
– Старая ведьма! Так я ж заставлю тебя отвечать! – крикнул
он, заскрежетав зубами так, что взволновался даже сидевший в десятом ряду
стоматолог Ашот Кирзарян.
Перепуганное чучело, не выдержав нервного напряжения,
задрожало всеми проволочками и рассыпалось на отдельные пластиковые бутылки.
«Эге! Это неспроста! Интересный символ! Знаков на семьсот с
пробелами!» – подумал Кактусов, строча в блокнот.
До смерти напугав графиню, Германн сгоряча выпустил в
зрительный зал всю обойму и удалился под грохот барабанов и стоны скрипок.
Далее действие разворачивалось своим чередом и закончилось весьма прискорбно.
В конце спектакля брыкающегося Германна утащили в психушку
два мускулистых санитара, одетых в полосатые брюки и белые халаты. За ним,
позванивая цепью, затрусила Лиза. Прочие герои некоторое время потоптались на
сцене, но потом тоже куда-то слиняли, оставшись без идейных вожаков. Занавес
несколько раз кокетливо дернулся и закрылся.
В следующую минуту часть публики побежала в гардероб, чтобы
занять очередь, а другая стала громко хлопать и кричать «Браво!». Услышав
овации, из директорской ложи немедленно высунули носы И. Шпунцер-Сморчковский и
О. Гулькинд, ранее прятавшиеся за шторкой. Режиссер спектакля Лукиан Бабец
немедленно вытребовал их на сцену, попутно объяснив зрителям, что оба оказались
в театре чисто случайно, проездом из Бостона в Омск.
Втроем они долго раскланивались. При этом Лукиан Бабец делал
вид, что ему неловко и он собирается исчезнуть за кулисами, но почему-то все
равно каждый раз оказывался впереди всех. Шпунцер-Сморчковский целовал в обе
щеки горничных девушек, а О. Гулькинд вытащил из ямы дирижера и первую скрипку
и вместе с ними бегал по сцене, сея сумбур и беспокойство. Неизвестно каким
боком на сцене появился и Вольф Кактусов и полез было здороваться к Лукиану
Бабцу, но тот в творческом угаре, небрежно кивнув, повернулся к нему спиной.
Огорченный Кактусов грустно слинял.
