Голова подкатилась к ногам Дафны и остановилась. Один ее
глаз смотрел в пол, другой, с вывернутым веком, – в потолок.
Губы головы зашевелились:
– Даф! Я в беде. Мне нужна твоя помощь! Следуй за этой
головой. Она подскажет тебе, где меня найти. Прости, что послал такого
странного гонца. Другого не было. Мефодий.
– Мефодий? Тебя послал Мефодий? Это он тебя сделал и оживил?
Голова не отвечала. Лишь вывернутое веко подрагивало.
Даф попыталась настроиться на Мефодия и ощутить его
телепатически – она это умела, в конце концов, именно она была его хранителем в
лопухоидном мире, а кто как не хранители имеют право проникать во всеобщее.
Времени было в обрез. Мягкая голова прыгала у входа, упорно игнорируя
Депресняка, который пытался броситься на нее.
Даф нервничала, и связь все время прерывалась. Она сумела
только уяснить, что в данный момент Мефодий тоже несется куда-то. Перед его
глазами прыгают дома и проносятся, рассыпаясь горохом, чьи-то удивленные лица.
Он запыхался, устал и не то догонял кого-то, не то от кого-то убегал.
Голова выкатилась в коридор и оттуда, через распахнувшуюся
мистическим образом входную дверь, на лестницу. Даф едва успела схватить
рюкзачок с флейтой и зажать под мышкой вырывающегося Депресняка. Ну а дальше…
дальше ей ничего не оставалось, как кинуться за головой.
Голова резво прыгала по ступенькам, не жалея ни лба, ни
носа. На поворотах ее большие дряблые уши звякали о перила. У Даф с ее хорошим
музыкальным слухом и сложным ассоциативным рядом этот неприятный дребезжащий
звук пробуждал в памяти запах склизкого минтая, который приклеивается к
сковороде, и она морщилась.
Заросшие кожей веки косились на Даф, проверяли, на месте ли
она, и голова вновь начинала свои футбольные прыжки. Депресняк рвался
расправиться с ней, выкручивался из рук и едва не придушил себя ошейником.
* * *
Мягкая голова бодро катилась по асфальту Большой Дмитровки.
Она то мелькала в толпе, то оказывалась на проезжей части, где отважно
лавировала между машинами. Пару раз мягкой голове не везло, и автомобили
отбрасывали ее на тротуар. Все с тем же сонливо-дебильным выражением голова
ударялась о стены, разбивала витрины, окна, фонари и, отпрыгивая, вновь
восстанавливала форму. Случалось, она налетала на прохожих и сбивала их с ног.
Изумленные лопухоиды озирались, не понимая, что их опрокинуло. Кроме Мефодия,
голову никто больше не видел.
Буслаев бежал. Лавировал в толпе. То прижимался к стенам, то
выскакивал на дорогу, огибая множество лопухоидов, которые с пингвиньей
важностью двигались из невнятного пункта А в другой, еще более невнятный пункт
В.
У доброй трети из них отсутствовали эйдосы. Это Мефодий, у
которого при появлении головы включилось истинное зрение, видел совершенно
точно. И, несмотря на то, что эйдос был размером с песчинку, в груди у таких
людей зияла огромная, едва ли не с кулак, дыра. У некоторых рядом с дырой можно
было обнаружить игривый флажок: «Здеся был суккуб Адольфий» или «Комиссионер
Мариокак лапку приложил!». Флажок этот был нематериален, для самого лопухоида
незаметен, однако явно собирался остаться с ним до самой смерти.
Встречалось среди лопухоидов немало таких, эйдосы которых –
хотя и имелись в наличии – заплыли жиром. Причем часто даже и у тех, кто
выглядел внешне поджаро или даже спортивно. От физического состояния тела
эйдосы явно никак не зависели. Свечение таких эйдосов пробивалось сквозь жир
едва-едва, точно какой-то циник засунул маленькую, от елочной гирлянды, лампу в
кусок свежего сала. Захлебнувшись в жиру, такие эйдосы в ближайшее время должны
были погаснуть, если, конечно, цепкая лапка комиссионера не ухватит их прежде,
вставив взамен кокетливый флажок: «Ку-ку от суккуба Брюши!»
А Мефодий все мчался за головой. Он бежал так давно, что
мысли у него путались и там, где раньше были мысли, теперь остался один бег.
Порой, выдохшись, он переходил на быстрый шаг и, устыдившись своей слабости,
устыдившись, что этим предает Даф, вновь начинал бежать. «Я… иду… к тебе… на
помощь, Дафна!» – повторял он, и каждое слово приходилось на выдох.
Клерки. Туристы. Толпа. Машины. Светофоры. Витрины. Синие
квадраты с номерами домов. Все смешалось и вертелось, точно подброшенная
карточная колода. Раза три Мефодий терял голову из вида, и тогда лишь интуиция
вела его дальше.
Но и голова, ощутив, что оторвалась, замедляла свои вздорные
прыжки. Потерять Мефодия не входило в ее планы, а вот вымотать, лишить сил и
дыхания – почему бы и нет? Тут, пожалуй, было над чем задуматься.
Наконец голова свернула с Большой Дмитровки в невзрачный
переулок и долго петляла по подворотням и дворам. А потом вдруг пошли заборы.
Голова с места перемахивала их безо всякого напряжения. Мефодий же один раз
измазал руки солидолом, в другой же – в ладонь ему впились колючки проволоки,
которой кто-то, с любовью и заботой о человечестве, обмотал вполне
благонадежный с виду заборчик.
И всякий раз, перед тем как перелезть через забор, Мефодий
вынужден был перебрасывать вначале футляр с мечом, рискуя потом вообще не найти
его.
«Я прям какой-то Дункан Маклауд! Тот хотя бы меч под
плащиком носил… Уппа! Уф!..» – отрывочно подумал он, забираясь на очередной
гараж-«ракушку», чтобы с ее крыши перемахнуть через бетонный, довольно высокий
забор.
Перемахнул, на секунду завис в вязкой бесконечности
мгновенного падения, которое тотчас завершилось неприятной, но все же терпимой
болью в пятках. Разгружая ноги, Мефодий упал на руки, еще раз ощутив боль – на
этот раз в содранной ладони. Зная, что если начнет теперь жалеть себя, то это
будет надолго, Буслаев сразу вскочил, готовясь продолжать бег.
Он стоял на небольшой, огороженной глухим забором площадке.
В центре помещался старый двухэтажный дом, идущий под снос. На первом этаже
окна дома зияли черными провалами, однако на втором почти везде сохранились
стекла. Доносившиеся с той стороны забора звуки города были смазанными и
отдаленными. Здесь, у старого дома, пространство существовало уже по своим,
иным законам.
Голова ждала Мефодия в десятке шагов. Она никуда уже не
спешила. Нос головы вмялся и ушел в сторону, одно ухо потерялось. Скулы были
смазаны и стерты. К мягкому лицу прилипли окурки и другой мусор. Способ перемещения
а la Colobok явно оказался не самым надежным и экономичным в городских
условиях.
Скосив на Мефодия уцелевший глаз и обнаружив, что он тут, на
месте, голова с явным усилием откатилась к крыльцу двухэтажного дома и, едва
коснувшись ступеней, с величайшим облегчением рассыпалась серой гниловатой
трухой. Ее путь завершился.
