– О, и этот, цыпленочек недорезанный, тут шастает! Все
шастают! По городу хожу, по сторонам смотрю. Сил моих нетути! Комиссионеры
шастают, златокрылые шастают – и всем чегой-то надо! А теперь и этот, молодой
да зеленый, расшастался! Ну что шастаешь-то, болезный, что шастаешь? – заохала
старуха.
Мефодий буркнул что-то недовольно. У него было собственное
мнение по поводу того, кто шастает, а кто квасит медовуху.
Аида Плаховна всплеснула руками.
– Ишь ты, осмелел, поди, раз со мной так разговариваешь!
Наслышана я о твоих подвигах, наслышана! Лабиринт прошел, магию древних хапнул,
а ключа-то к силам не нашел покуда… Не горюй, лупоглазенький, все склеится. А
что не склеится, то похоронится. А что не похоронится, то прахом ляжет. Мрак –
он, ить, тоже не в один день строился.
Мефодий нетерпеливо кивнул. Он не любил, когда ему намекали,
что рано или поздно он станет повелителем мрака. Это было так же невыносимо,
как лесть комиссионеров и сладкое хихиканье суккубов.
Мамзелькина испытующе склонила голову набок и принялась
придвигаться к Мефодию на стуле с такой резвостью, точно стул сам семенил на
гнутых ножках.
– Что смурной такой, ась? Души прекрасные нарывы жить не
дают? Как твой эйдос, роднуся? Не добрались покуда до него ручонки
загребуш-ш-шие? Смотри, тут ручонок-то много, ой много! – заохала она.
– Вы меня на понт не берите! Меня и не такие на понт брали!
– неосторожно вякнул Мефодий.
Последнее время он так привык хамить комиссионерам, что
теперь непросто было отвыкнуть. Нахамил и разом почувствовал, как вспотел от собственной
храбрости. Зачехленная коса, стоявшая в углу, нехорошо звякнула. Ее тень,
падавшая на стену, загадочно раздробившись, сложилась в слова:
«Mors sola fatetur, quantula sint hominum corpuscula».[1]
Однако либо Аида Плаховна была в хорошем настроении, либо
решила на этот раз спустить.
– И, милый, не пойму, о чем толкуешь. На зонт какой-то тебя
беру… Нам зонтов чужих не надо. Мы люди трудовые, косари мы… Нам, окромя
эйдосов, ничего чужого не положено… Не химики, не плотники, могилы мы
работники! Так-то, брульянтовый мой, ямочка ты моя незакопанная!
Тем временем Улита достала большую шоколадку, подсунутую
кем-то из предприимчивых суккубов, и зашелестела фольгой. Мефодия она по
обычной своей невнимательности не угостила, а Мамзелькина, кроме медовухи,
ничем не злоупотребляла.
– Я вот о чем вчера подумала… – сказала Улита шоколадным
ртом. – О тебе подумала! Странная у тебя фамилия для повелителя мрака. Буслаев!
Подозрительная она какая-то в наше сложное время. То есть я понимаю, конечно,
Васька Буслаев, новгородский богатырь, оглоблей размахивал, то да се… Вроде
благонадежно все… Да только для руководителя все равно не то. Лучше б ты был
Петров или Смирнов.
Мамзелькина с ней не согласилась:
– Не-а, родная, не ври напрасно. Не надо ему Смирновым быть.
Смирновых в розыске много. Ужо я-то знаю. А ежели и инициалы совпадают – тут
совсем беда. Притаскиваю как-то одного в Тартар, ан оказывается: однофамилец!
«Обозналась, говорят мне, старая! Ты кого хватаешь?» А чего обозналась-то? Вот
заявочка: Смирнов П.А., 1964 года? Вот вам: Смирнов П.А., 1964 года! Получите
груз! – сказала Аида Плаховна и потерла ручки.
– И что, обратно отнесла? – спросил Мефодий.
Улита рассмеялась, покосившись на смутившуюся старуху,
которая от неожиданности даже ковшик с медовухой уронила.
– И, милбй, кто ж из Тартара-то добро обратно носит? У нас
же не госконтора, чтоб человечки туды-сюды бегали. Ужо принес – так ложь куды
положится и за другим грузом ташшись. Ладно, сладкие мои, засиделась я с вами
чегой-то… Народец у меня на белом свете зажился! – торопливо зашамкала Аида
Плаховна.
Видно, избегая скользкой темы, она сняла с плеча грязный
рюкзак и вывалила на стол Улите целую кипу засаленных пергаментов.
Ведьма поморщилась, когда пергаменты раскатились по столу.
Многие из них были в бурых высохших пятнах, другие покрывала свежая слизь.
– Вот тута, гробики мои осиновые, накладные на самоубийц, а
тута те, кто эйдосы при жизни заложил, значить, да со сроками маленько просчитался…
А атеистов, кощунов и прочих умствующих я, того… как договаривались с Лигулом,
отдельной фактуркой… Разберетесь, миляги? А не разберетесь, так туточки полный
перечень. Могилка в могилку!.. – зачастила Мамзелькина.
Проверяя, не осталось ли чего в рюкзаке, Аида Плаховна
решительно встряхнула его. На стол выпал зацепившийся пергамент.
– А это кто? – спросила Улита.
– А это ишь… самоубийца одна. Наглоталась, бедняга,
снотворного. Попугать мужика своего вздумала. Два раза глотала – откачивали.
Проглотила в третий, а тут мужик ее на работе возьми и задержись… Диск с игрой
ему ктой-то принес! Как бы уж и не наши из канцелярии все это состыковали, –
охотно пояснила Мамзелькина. – Осторожно с пергаментом, Улитушка, березка моя
недопиленная! Туточки внизу эйдос подклеен, не затерялся бы. Потрудись-ка
расписочку в получении! Эйдосы без расписки сдавать себе дороже. Потом не отчитаишси!
Улита неохотно написала расписку, вытащила из ящика
штемпельную подушку и с омерзением стала шлепать, где надо, печати. Едва она
закончила, как на экземпляре Мамзелькиной проступили кровавые буквы.
Сдано: Мамзелькина А.П.
старший менагер некроотдела
Принято: ведьма Улита,
русский отдел Канцелярии мрака
секретарь-лаборант
Свидетель: Буслаев М.И.
ученик мрака
Мамзелькина еще не дочитала пергамент, когда буквы вдруг
стали молочными и та часть записи, которая касалась «свидетеля Буслаева М.И.»,
испарилась.
Мефодий изумленно заморгал. Старуха сурово погрозила ему:
– Ой, знаю я, чьи это проделки! Это все эйдос твой
непроданный буянит! Ничего, свидетеля-то я так, для кучи приплела. И без него
сойдет, – проворчала старуха.
Аида Плаховна небрежно убрала расписку в рюкзак и,
пошатываясь, взяла косу.
