– Пошла я, ребятушки, покошу маненько. Уж и ноженьки не
ходят, а ручки все трудятся. А ну как я совсем слягу – как же люди на земле
умирать-то будут, сердечные? Бывай, Улитушка, бывай, сиротинушка!.. За Ареем-то
присмотри, непросто ему. Страдает Арей, уж я-то чую. А все она, память
проклятая!.. И ты, Мефа, здоров бывай! Тута, ведаю, в скорости такая каша
заварится, что невесть как и расхлебаешь!
– Какая каша? – спросил Мефодий.
– И-и-и, милый, сразу видать – зеленый ты ишшо! Кто ж у
смерти-то про будущее спрашивает!.. Коли я тебе отвечу, так мне ж тебя и
чикнуть придется! Так что, интересуешься?
Мамзелькина взглянула на Мефа так остро, что тот даже
попятился. В маленьких глазках Аиды Плаховны полыхала жаркая и пустая бездна.
– Нет, не надо! – поспешно сказал он.
– Ну как хочешь! Вольному воля, спасенному рай!.. Прощевай,
ясноглазенький, да за эйдосом своим знай приглядывай. Эйдос-то, может, у тебя и
не лучше прочих. Много я их переносила, каждому цену знаю… Да уж больно большие
силы за ним, за эйдосом твоим, стоят, стоят… Туточки как в казино: порой
семерка с восьмеркой так сцепятся, что туз и не суйся! Ясно тебе?
– Ясно.
Старуха ухмыльнулась.
– Люблю понятливых. Ты ведь понятливый?
– Да.
– Вот и славно. И за Дафной-то своей присматривай! Уж больно
шустрая девка – как бы чего не вышло. Из-за нее не вышло. И… с ней не вышло…
Понял меня?
В словах старухи Мефодию почудился намек – очень ясный
намек. Но насколько к ближайшему будущему относилось ее пророчество – этого он
не ведал. Чувствовалось Буслаеву, что здесь не так все просто. Ох, как
непросто!
Аида Плаховна вышла, волоча ноги. Снаружи донесся ее сухой,
деловитый кашель, и почти сразу где-то на соседней улице истошно завыла сирена
реанимации. Были ли связаны эти события, Мефодий не знал. Хотя не удивился бы,
узнав, что старуха начала свою работу, еще находясь здесь. Настоящие профи
некроотдела не отрываются от производства ни на миг. Их коса взмывает и падает
по десять раз за минуту.
* * *
После ухода трудолюбивой старушки Мефодий и Улита остались в
приемной вдвоем. Улита, на которую свалилась куча пергаментов Мамзелькиной,
требующих сортировки, снова была не в духе. После суккубов и комиссионеров она,
по ее собственному выражению, долго восстанавливала в душе кислотно-щелочной
баланс. К тому же вечером ей предстояло очередное свидание и требовалось
наскрести на стенках и собрать в кучку хоть немного хороших эмоций.
Не желая, как губка, втягивать ее черное настроение, Мефодий
от нечего делать отправился в соседнюю с приемной комнату. Это был тесный и
мрачный закуток у лестницы, в котором из мебели обретался единственный диван,
такой дряхлый, что Мефодий не удивился бы, узнав, что на нем спал сам Ной в
своем ковчеге.
В темноте что-то заскрежетало, точно в замке повернулся
ключ, и хриплый голос произнес:
– Старый грешник Протагор говорил: «Человек есть мера всем
вещам: существованию существующих и несуществованию несуществующих». Этим он
хотел сказать: «Если человек верит в богов, то они есть, если не верит, то их
нет».
– Кто здесь? Я спрашиваю: кто здесь? – нервно спросил
Мефодий.
Ответа он не получил, но захлопали крылья, и Буслаев понял,
что с ним говорил древний вещий ворон Арея. Ворон был так стар, что перья у
него местами облезли и проглядывала серо-розовая кожа. Порой Мефодия удивляло,
что ворон еще жив. Ни Арей, ни Улита никогда не кормили его и вообще крайне
редко вспоминали о его существовании. Однако Мефодий знал точно, что ворон был
с ними еще на маяке.
Глаза постепенно привыкали к полумраку. Мефодий увидел, что
дверца клетки распахнута. Ворон сидел на спинке дивана и искоса поглядывал по
сторонам.
– Может, тебе хоть воды налить? – предложил Буслаев.
Ворон равнодушно нахохлился. Мефодий не знал, понимает ли
птица человеческую речь или бессмысленно повторяет услышанные когда-то давно
фразы. Он сел и в полутьме, слыша, как шевелится в сумраке большая птица,
просидел около получаса, думая о чем-то неопределенном. Вначале в мыслях его
была Ирка, с которой он поступил довольно скверно, давно не навещая ее, а затем
ее окончательно вытеснила Даф со своими огромными белыми крыльями.
Когда же Мефодий собрался вновь выйти в приемную, ворон
вдруг клюнул спинку дивана и произнес:
– В ткань веков вплетена эта притча. Была она стражем, и
набросила она ему на шею шнурок с крыльями, не ведая, что предстоит ей полюбить
его и разделить с ним бессмертие. Не ведала она и того, что лопухоидный мир
начнет притягивать ее, чтобы некогда в бесконечности соединить сердца и судьбы.
Так пусть же флейта играет!
Мефодий быстро шагнул к ворону.
– О чем ты? О Даф? Что это значит? – нервно спросил он.
Но птица уже вновь замолчала и лишь равнодушно прохаживалась
по спинке дивана. Из прошлого ли эта притча или из будущего, ткань которого еще
не соткалась, понять было невозможно. Промучившись с вороном еще минут десять,
Мефодий все же добился от него очередной фразы:
– Он сказал: Зюль-карнейн! Гог и Магог причиняют беды на
этой земле; не представить ли нам какую плату тебе за то, чтобы ты поставил
стену между нами и ними? – хрипло произнесла птица, окончательно сбив Мефодия с
толку.
Буслаев сердито повернулся и вышел. Он ожидал, что в
приемной будет одна Улита, но за время его отсутствия там появились Дафна и
вернувшийся зачем-то Тухломон, уже успевший забыть, что схлопотал печатью по
носу. «Странно, что я не слышал, как они вошли, – подумал Мефодий, оглядываясь
на каморку. – Интересно, слышала Даф, как я допытывался у ворона про нее, или
нет? Хотя, пожалуй, нет».
Даф сняла с кота комбинезон, оставив один ошейник, и теперь
голый и страшный Депресняк летал по приемной, разминая крылья. Изредка он
повисал на тяжелых бархатных шторах или с яростным мяуканьем вцеплялся своими
острыми, как бритвы, когтями в одну из шпионящих картин. Улита, сама любившая
на досуге пострелять по картинам из пистолета или попрактиковаться в метании
кинжала, относилась к этому вандализму с умеренной доброжелательностью.
Тухломон вился вокруг Даф и однообразно ныл, умоляя ее
уступить ему свои крылья. Лицо комиссионера гнулось в разные стороны и в минуту
меняло сотни слащавых выражений. Лысоватая макушка поблескивала. Подстриженные
височки выглядели очень уместно. Весь он был такой неприятненький, точно
потными ладошками вылепленный.
