— Пьетро, — тихо ответила Ула. — Его зовут Пьетро…
Глава 26. Сокрытый бог
Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог. И сказал змей жене: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю?
Бытие, 3:1
2007, 24 сентября, Рим
— Скрывающийся змей? — переспросил Винченцо. — Это ещё кто?
— Ранние цивилизации, — ответил Адриан, — поклонялись змею, о чём свидетельствуют многочисленные культы змея по всему миру и, соответственно, символы, которые эти культы использовали. До наших дней дошёл, например, символ змея в эмблеме медицины.
— Но почему же он тогда скрывается? — недоумевала Анна.
— И где он скрывается? — добавил свой вопрос Винченцо.
— Как известно, в христианстве змей рассматривается как негативный герой — символ Люцифера, сатаны, — объяснил Адриан. — Он находился в центре поклонения и в других религиозных системах, снискав к себе такое же уважение, как Нимрод и Астарта. Змей — символ их половой близости, а потому неотъемлем от древней религии. Кроме того, у каждого светила, у каждой звезды на небе имеется свой особенный путь, своя траектория движения. Змей, представленный как длинная лента — необходимый геометрический образ, способный принять любое очертание, — очень удобен для интеграции в религиозную систему.
Остатки детской веры Анны трепетали от слов Адриана. Она с грустью признавала, что у человека нет никаких логических оснований верить, что есть Бог, Который бы существовал независимо от них, мог слышать и помогать. Но Анна не могла и не видеть, что сам Адриан стенает и гнётся под тяжестью своего неверия, хотя при каждом случае утверждает его.
— И где же этот змей прячется? — поинтересовался Винченцо.
— О-о, он прячется повсюду, — ответил Адриан. — Например, в том, что часто называют «верёвками», — в бронзовых, каменных завитушках, барельефах, украшениях, которые обычно венчают колонны или углы потолка. Он представлен в виде посоха — вроде того, что у Санта Клауса… Но самое главное — он прячется в целом направлении архитектуры.
— В целом направлении архитектуры? — эхом отозвалась Анна.
— Есть постройки, — заверил её Адриан, — которые всем своим видом и существованием выражают идею змея.
— И что же это за постройки? — недоверчиво переспросил Винченцо.
Адриан помедлил немного, потом сказал:
— Я говорю о лабиринтах. Лабиринт — это образ змея, представленный в архитектурном виде. Это одна непрерывная и не пересекающая себя линия, сложенная в несколько петель. Трудно придумать более подходящий архитектурный образ для змея. К тому же змей — это языческий бог-дух, который невидим, неосязаем. Он лучше всего представлен пустотой.
— Мне кажется, — вмешался в разговор Винченцо, — что на этот раз вы делаете слишком далеко идущие выводы. Уж что-что, а историю первого лабиринта я прекрасно помню. Его построил Дедал — инженерный гений с острова Крит, неподалёку от Греции. И там жил полубык-получеловек — Минотавр.
— Я тоже помню, — поддержала его Анна. — Царь Крита Минос выиграл войну с Афинами и заставлял афинян регулярно высылать на остров семь юношей и семь девушек — не то в пищу, не то в жертву Минотавру. А греческий герой Тесей отправился на Крит и убил Минотавра. А дочка царя Миноса влюбилась в него без ума.
— Она ещё дала ему клубок ниток, — вспомнил Винченцо, — чтобы он не заблудился в лабиринте. А потом они поженились, и вскоре герой-любовник бросил её. Старая, как мир, история.
— Да-а-а, — задумчиво протянул Адриан, саркастически качая головой. — Вы явили глубокое познание истории и лабиринтов. От себя лишь добавлю самую малость: лабиринты строились везде, где был развит культ богини, Царицы неба. Религия критян состояла как раз в поклонении богине-матери, с одной стороны, и в поклонении солнцу, или мужскому началу, которое было представлено в традиционной уже форме быка, с другой. С этим культом была связана ритуальная церемония, когда жрецы шествовали через построенный на Крите лабиринт. Это было символом слияния мужского и женского начал, символом полового акта, зачатия, плодовитости. Поклонение силам природы всегда вращается вокруг вопросов жизни и смерти, поэтому существуют человеческие жертвоприношения, практикующиеся в культе. Начало и конец жизни — и лабиринт между ними. В любом случае, критский лабиринт не был первым.
— Значит, — недоверчиво поинтересовался Винченцо, — хождение по лабиринту символизировало половой акт?
— Совершенно верно, — кивнул Адриан. — В древних ритуалах священник, добравшись до центра лабиринта, забивал в него деревянную палку. Это было символом полового акта, достижения совместного оргазма. А потом — извлечение и выход из лабиринта.
— Да, профессор, — покачал головой Винченцо, — за пару минут вы нарисовали передо мной картину, которую я не мог рассмотреть за время пяти лет своей учёбы в семинарии. Религия — как организованное либидо. Да, да, теперь я начинаю понимать, почему религия так крепка, непоколебима, и почему жрецам всегда перепадёт жирный кусок. Религия основана на том, что находится глубоко в нас самих.
— Смело сказано для будущего священнослужителя, — заметил Адриан.
— Похоже, — задумчиво сказал Винченцо, — Эрос более многолик, чем я думал. Мне встречались изображения лабиринтов во многих соборах, но я не предавал этому никакого значения.
— Лабиринты, — продолжал Адриан, — строили обычно под святилищами женского божества. И если обелиск, как вы уже поняли, представляет собой мужское начало, или огромный пенис, то лабиринт символизирует собою гигантских размеров вагину. Само название «лабиринт» происходит от слова labia — половые губы. Путь к центру проходил через пустоту.
Анна должна была признать, что Винченцо и Адриан сошлись лучше, чем она могла мечтать. Винченцо, казалось, притягивал к себе профессора не меньше, чем её, Анну, хотя это и не было половое притяжение. В Винченцо было такое обаяние, что, наверное, люди могли просто слушать, как он говорит, восхищаться его видом, его голосом, и при этом даже не слышать, что он объясняет. Но в данном случае он сам слушал Адриана с нескрываемым восхищением. Ему открывалась та сторона Рима, о которой не учат в семинарии. Повсюду вокруг них находились каменные творения, несущие вести, возмутительные для ортодоксального христианства. Однако Винченцо, казалось, знал что-то, чего не знала Анна, и понимал Адриана с полуслова.
— Теперь я убеждён, — продолжил Винченцо, — что каждый элемент религии достоин места в этом музее. Жаль только, что в Риме нет своего лабиринта — и это с римским-то монументализмом, с его стремлением запечатлеть любую идею в камне. Думаю, такой лабиринт был бы самым подходящим местом для переноса туда музея Эроса.
— Может, такое место в Риме и есть, — уклончиво ответил Адриан.
— Лабиринт в Риме? — с удивлением произнёс Винченцо.
