Анна знала, что когда к власти пришли фашисты, он был арестован в одну ночь со всеми евреями Загреба. Его жене, однако, удалось той ночью спрятаться в их огромном доме вместе с пятнадцатилетней дочкой Ерцой, которой суждено было стать бабушкой Толяна. В ту ночь закончилась их комфортабельная жизнь буржуа первого разряда и началась жизнь, полная лишений и скитаний.
Им надо было бежать, и бежать можно было только на восток. Они перебрались сначала в Белоруссию, к дальним родственникам, а потом в Россию. Устроились в небольшом шахтёрском посёлке-городке и жили тем, что обстирывали шахтёров. В свои тридцать семь лет прабабушка Толяна была совершенно истощена, подхватила туберкулёз и умерла. А Ерца, чтобы выжить, почти сразу же после смерти матери вышла замуж — за русского, шахтёра, который был лет на пятнадцать старше её. Несмотря ни на что, брак оказался удивительно крепким. Николай, так звали Толиного дедушку, прошёл всю войну, а по возвращении домой узнал, что вся его семья погибла ещё в сорок первом — от бомбёжки. У Николая и Ерцы родились шесть детей. Но только один ребёнок выжил и обзавёлся своей собственной семьёй. Это был отец Толяна.
— Я нанял частную детективную компанию, — продолжил Толян, — и там докопались в каких-то архивах и прислали мне документы, связанные с последними днями моего прадеда. Интересно всё получается, — усмехнулся он. — Нацисты, оказывается, потребовали тогда от евреев Загреба тысячу килограммов золота, и мой прадед собрал им это золото — не один, конечно. Я думаю, он знал, что это не спасёт их, — фактически он просто покупал себе и своей семье время, может быть, чтобы скрыться. Согласно документам, которые я получил, все семейные деньги, размещённые в разных банках, были конфискованы и переведены на счета национал-социалистов. А сам он был арестован 18 июня 1941 года и после нескольких пересылок отправлен в концентрационный лагерь неподалёку от Загреба — в Ясеновац. Ты слышала про Ясеновац?
— Нет, — призналась Анна.
— Его ещё называют «хорватским Аушвицем», хотя Ясеновац был самым жутким лагерем из всех европейских «лагерей смерти», — Толян встал, подошёл к бутылке и вылил остаток виски в полупустую чашку. — Это был даже не один лагерь, а целая развитая система лагерей, во главе которой стояли хорватские националисты-усташи, причём многие из них — бывшие католические монахи и даже священники. Мой прадед оказался в том самом лагере, в котором орудовал францисканец Петар Брзица, или, как его ещё называли, «король резаных глоток». Эта мразь прославилась тем, что только за один день — представь себе! за один день! — собственноручно, соревнуясь с другими такими же подонками, убила около полутора тысяч сербов и евреев, перерезая им глотки специальным ножом из золингеновской стали – серборезом такой нож называли. Они там наслаждались зрелищем текущей крови! А вообще, я могу только надеяться, что прадеду перерезали глотку: в том лагере это была явно самая лёгкая смерть. Целью усташей было вырезать и выжечь всё некатолическое население Хорватии… Их не мучила совесть — раз не католики, значит и не люди… Лагерем заправлял бывший францисканский монах Мирослав Филипович-Майсторович, получивший кличку «брат Сатана». По его указанию и на его глазах многие тысячи сербов, цыган и евреев были истязаемы до смерти, притом с такой запредельной жестокостью, что немецкие нацисты сами боялись монаха. Он отдал приказ об истреблении сотен тысяч человек, Анна, — сотен тысяч! Ты можешь себе это представить?! Одна ползучая тварь отняла жизнь у несчётного количества людей…
Толян выпил залпом остаток кофе с коньяком и поставил чашку на стеклянный столик.
— Так что же сталось с твоим прадедом? — спросила Анна, гладя его голову.
— Там была фотография, — сказал Толян, — одна фотография, которая и теперь у меня перед глазами… С правой стороны… — Толян сдерживался, чтобы не разрыдаться, — с правой стороны — груда тел, гора мёртвых голых тел. А слева — толпа нагих, истощённых, но ещё живых людей. А в центре — Филипович-Майсторович, Брзица и иже с ними — за работой. Эти сволочи так работали, ты понимаешь Анна? Они резали глотки людям. Они купались в крови, понимаешь ты это? Они пролили море крови…
— Успокойся, успокойся, — Анна продолжала его гладить и прижалась к нему плотнее.
— Мой прадед — он где-то там, может быть, даже на этой фотографии, — сказал Толян, потянулся к бутылке, но, увидев, что она пуста, отшвырнул её в сторону. — А я, в жилах которого три четверти русской крови и только одна четверть еврейской, космополит от утробы матери, только лишний раз подтвердил устоявшееся общественное мнение, что евреи правят всеми деньгами… А ты знаешь, Анна, после того, как я познакомился с делом моего прадеда, я вот всем назло хочу быть евреем.
— Может быть, ты ещё и обрезание сделаешь?
— Я никогда не думал об этом. Если бы мне это хоть как-то помогло, то вот сейчас бы сделал. Ты бы меня и обрезала.
— Ну какой же из меня раввин? — рассмеялась Анна. — Я ведь вроде из христиан, гой, как мы там ещё называемся? К тому же я — женщина.
Она посмотрела на часы.
— Пойдём лучше я тебя помою и уложу в постель. Ты устал, родной мой. Тебе надо непременно отдохнуть.
Она помогла ему подняться с дивана. Толян с трудом стоял на ногах…
— Я совсем забыл тебе сказать о том, что больше всего задевает меня во всей этой истории с прадедом, — сказал он, пока Анна раздевала его. Он смотрел на парящий в воздухе купол собора Святого Петра. — Все эти мясники, мучившие и убивавшие людей, они все по окончании войны благополучно скрылись вместе с так называемыми «поездами милосердия», которые Ватикан рассылал во все концы Европы. Эти поезда, пользующиеся дипломатической неприкосновенностью, очистили Европу от её сокровищ, золота, ювелирных изделий, шедевров искусства, которые с тех пор числятся пропавшими. На этих же поездах Ватикан вывозил и своих приспешников, комиссаров гитлеровской армии. А потом с ватиканскими дипломатическими паспортами эти люди спокойно разъехались по всему миру, в том числе переехали в Южную Америку, часть которой они заранее уже выкупили. На пенсию ушли с большим почётом — с яхтами, виллами и большим политическим влиянием. До них страшный — и никакой — суд так и не дошёл!
Анна разделась сама и вместе с Толяном вошла под душ.
— Ты знаешь, — с благодарностью признался Толян, когда она тёрла ему спину, — Антонина никогда мне так не служила — даже когда я ещё был здоров. Какой же я дурак, Анна! Прости хоть ты меня!
Она вытерла его насухо, переодела в пижаму и проводила в спальную комнату.
— Анна! — он схватил её руку, когда она собралась гасить свет. — Ты знаешь, мне кажется, я скоро умру.
Анна вздрогнула.
— Ты умрёшь от усталости гораздо скорее, чем думаешь, — она попыталась пошутить, но у неё плохо получилось.
— Нет, слушай… Не выключай пока свет… Я остановился в отеле, ну, с таким странным именем… как там… «Минотавра», ну, да не важно. А, «Минерва»!
Анна снова почему-то вздрогнула.
— Так вот, я куда-то сунул телефон и не мог его найти. Я тогда позвонил сам себе со второго сотового. В общем, телефон нашёл.
