— Может, ты прав насчёт баронессы, — неуверенно произнесла Анна. — И всё равно остаётся непонятным, зачем вся эта история с подкидышем? А верить в то, что этот страшный человек является… отцом Винченцо, я не хочу. Предпочитаю оставить эту тему открытой.
— Согласен, — примирительно ответил Адриан. — Тем более что проверить нам возможности не представится.
Она прижалась к нему ближе. У неё как-то по-особенному болела, кружилась голова — то ли от голода и жажды, то ли от хождения кругами. Такого рода хождение каким-то образом действительно влияло на работу её мозга. Перед ней чаще и чаще, и не во сне, а когда они просто сидели или даже шли, стали возникать из темноты явственные зрительные образы. Она вспомнила, будто увидела своими глазами, как танцевал в их маленькой московской квартирке Толян. Сердце у неё в тот миг сжалось — ей стало так жаль его, будто что-то с ним случилось. Как он будет без неё? Как будет без неё мама?
Сны её тоже сделались осязаемыми и такими странными, что Анна прилагала теперь немало усилий к тому, чтобы не думать о них и сосредотачиваться на счёте шагов. Сны приносили ей теперь странное отдохновение, но и тревожили её. В этих снах она непременно летала. И в этих снах непременно был яркий свет. Вот этим утром, или вечером, или днём, она проснулась — и вдруг поняла, что может летать. Всё её тело наполнилось силой, налилось светом. Она знала, что может улететь из этого мрака, улететь к свету, который теперь зовёт её. Она знала, что её не сможет удержать даже подземелье. И она тотчас взмыла вверх, в темноту, и со страхом и радостью, переполненная счастьем и надеждой, летела и летела, пока не вырвалась на поверхность, к ослепительно яркому свету. И тогда она уже ничего не видела — только свет вокруг неё и в ней самой. Ей казалось, что она часть этого света, этих осязаемых золотых его снопов! В эти минуты ей было так же хорошо, как тогда, на катке…
И подобный сон снился ей уже не раз. Но потом она вдруг вспоминала, что Адриан остался там, во мраке, заживо погребённый в большую могилу под названием «Лабиринт», и на неё обрушивался страх и угрызения совести. Как она могла бросить его? Как могла не подумать о нём! Где его теперь искать? Неужели возвращаться в это страшное подземелье? Её терзали муки совести и страх одновременно. От этой страшной комбинации она начинала проваливаться вниз, в темноту, и снова просыпалась, но теперь уже не могла летать. А потом ей снова снилось, что она пошла, потом легко побежала и, оттолкнувшись, полетела. И снова Свет, и снова страх, и снова пробуждение. Она рассказала о своих снах Адриану и добавила:
— Очень хочу в следующем сне, если такой будет, сразу вспомнить о тебе и полететь к Свету вместе с тобой. Я каждый раз говорю себе об этом и каждый раз забываю о тебе и улетаю. Неужели я такая бессовестная, а? — она погладила его по голове.
— Я когда-нибудь благодарил тебя за то, что ты пошла со мною? — задал он встречный вопрос.
— А ты и правда мне за это благодарен? — спросила Анна, и её тихий голос дрогнул.
Он обнял её и прижал к себе.
— Я страшно зол на тебя, Анна… Я страшно, страшно зол. Ты могла бы быть сейчас где-нибудь в роскошном особняке, вместе с Винченцо, возможно. Ты могла бы — могла бы — улететь. А ты тут гниёшь вместе со мной… — он не смог закончить того, что хотел ещё сказать, — не стало голоса.
— А вдруг однажды я и вправду вспомню о тебе, когда смогу летать? — мечтала она. — Я тогда улечу с тобой. Мы улетим и никогда уже не вернёмся сюда.
— Давай, — согласился он. — Давай улетим отсюда. Но, боюсь, сон этот про то, что прямо отсюда душа твоя улетит к небу. А моя душа, в лучшем случае, просто истлеет здесь. В худшем — будет вечно жариться на огне.
— Я не это имела в виду… То есть сон совсем не о том, — запротестовала Анна. — К тому же, — сказала она уже более примирительно, — это всего лишь сон.
Ей стало нестерпимо жаль его. Теперь она могла по-настоящему оценить всю утончённость той смертельной пытки, которой подверг их Хранитель. Осторожно, чтобы не напугать его, Анна прикоснулась ладонью к его колючей щеке. В этой кромешной тьме её руки развили способность видеть вещи. Погладив его небритую щёку, проведя ладонью по высокому лбу, прикрытым векам, прикоснувшись пальцами к тонкому носу, почувствовав каждую морщину, она вдруг отчётливо увидела его — таким и не таким, как она видела его раньше. Она только теперь по-настоящему разглядела, как он был красив! В нём не было той кричащей, почти болезненной красоты, которая отличала Винченцо. Ей казалось, что, трогая лицо, она прикасалась к его измученной, но прекрасной душе. Анна приподнялась, встала на колени и расцеловала это лицо губами, ставшими её третьим глазом, глазом любви. В то время как её два глаза были бессильны, она всё равно видела его — человека, с которым хотела бы прожить всю жизнь. И она проживёт её с ним, пусть даже такую короткую. Он был её возлюбленным — возлюбленным до смерти, до очень скорой смерти!
Прежде чем Адриан это понял, его губы откликнулись на приглашение. Ему показалось, что его усталое тело отстранилось от него, ушло, как тень, куда-то в темноту подземелья и из него восстало к жизни новое, невероятно лёгкое тело, которое могло летать и не утомляться, тело, пребывание в котором является уже достаточной наградой, утешением за все перенесённые страдания. Но поверх этого нежданного счастья, умножая его многократно, было пришедшее понимание того, что он любит и любим. Он сильнее прижал её к себе. Неужели это было возможно? И за что только выпало ему такое счастье? Она задрожала, и дрожь немедленно передалась его телу. С усилием он оторвал от неё одну руку и нащупал в темноте рукоятку короткого меча, чтобы, когда тот понадобится, быстро достать и пустить оружие в дело. И тогда они умрут счастливыми.
Анна почувствовала его движение, поняла, но ничего не сказала. Она встретилась с его губами, и они долго говорили друг другу на неслышном, непереводимом на язык слов языке любви. «Ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна», — подобно Соломону, говорили губы Адриана, когда они уплывали в далёкую страну счастья, в которой забываются все несчастья и обиды, все горечи и беды. Обо всём этом надо было навсегда забыть — не тащить же весь этот безобразный груз в последнее плавание? Они искали выход из лабиринта, а нашли любовь. И это было совсем не мало!
Время является категорией относительной там, где его есть с чем соотносить. Здесь же, в тысячелетнем царстве темноты и тишины, они производили отсчёт времени от самих себя, от своего дыхания и от дыхания другого. Им казалось, что они были вместе уже целую вечность. И всё, что было за пределами этой вечности, казалось незначительным, расплывчатым. Два маленькие «я» сливались в огромное «мы», выходили из себя, из своих узких рамок, прикасались к чему-то невидимому и вечному, закону любви, являющемуся, вопреки всему, главным законом жизни…
Анна внезапно очнулась, как ото сна. Она лежала не шевелясь, чтобы не спугнуть сладкий сон — сон, утешение от которого ещё не скоро пройдёт. «Даже в подземелье», — подумала Анна, с неохотою признавая своё истинное месторасположение. Она услышала, что Адриан как будто ищет что-то. Внезапно она поняла, что он ищет, и её сердце заколотилось так громко, что она испугалась, как бы он не услышал. В кромешной темноте и тишине подземелья тело уже не казалось беззвучной машиной — оно было полно звуков.
