Весь мир казался теперь далёким, иллюзорным для неё. Прошло, перегорело всё, что представляло для неё ценность на поверхности. Рассеялась, будто никогда её и не было, страсть к Винченцо. И только один человек, Адриан Фера, был нужен и ценен для неё сейчас. И этот человек готов был в любой миг пресечь её и свою собственную жизнь. Адриан прижал её ближе к себе. Почему всё должно быть так ужасно? Почему всё так несправедливо? Почему тот человек, который был ему дороже всего мира, должен мучиться, а затем умереть — на его глазах или от его руки? Они сидели в кромешной тьме, прижавшись друг к другу, ища утешения. Но чем они могли утешиться?
— Если я умру своей смертью, — прошептала Анна, — наверное, буду выглядеть, как скелет. Но этого всё равно никто не увидит в этой тьме, поэтому не страшно. Совсем не страшно. Зато у нас будет ещё много-много времени вдвоём — мы можем говорить и говорить, пока хватает сил. Мы можем заговориться до смерти, — она попыталась улыбнуться. — Я буду читать тебе стихи — я знаю много, много стихов. А ты будешь рассказывать мне разные истории. Расскажешь о себе — как ты жил все эти годы без меня.
— Плохо жил, — признался Адриан. — Не хочу даже вспоминать.
— Тогда ты расскажешь мне свои истории про архитектуру, про пап, церковь…
— Ты рассуждаешь так, будто у нас вся жизнь впереди, — тихо сказал Адриан.
— А разве не так? Сколько её ни осталось — всё же это наша жизнь. И я ещё о многом, об очень многом хотела порассуждать с тобой.
— О чём, например?
— Ну, о смысле жизни. Ведь должен же быть какой-то смысл? Или я совсем отстала от жизни? Да нет, я верю, что во всём есть какой-то смысл. Но я не могу его уловить, он — как дыхание, ускользает от меня каждый раз, когда я чувствую, что обрела его.
— Смысл жизни? — отозвался он. — Какой смысл? Вот рождается ребёнок, человек — рождается в такой вот непролазный лабиринт, у которого нет конца, нет выхода, и идёт себе вместе со всеми, поёт песни. И его не смущает тот факт, что он идёт в никуда. Он просто идёт, и ему иногда больно, иногда весело. И только когда он подходит к своей черте, к глухой стене, к которой подходят все, когда остаётся один, тогда начинает паниковать, биться. Но что за дело до него другим? Тем, которые всё ещё идут и поют песни о выходе из лабиринта? Они ещё не знают, не хотят знать, что выхода нет.
— А как же вера в Бога? — возразила Анна. — Неужели всё это выдумки — религиозный «диснейленд», как ты сказал тогда, в Ватикане? За эти недели, что я провела с тобой, я многое поняла, но и много новых вопросов открылось. И я хочу знать ответы.
— Интересно, — заметил Адриан, — что ты ещё хочешь что-то знать… Что это может изменить? Да, действительно, в человеческой природе есть какая-то неизъяснимая загадка. Что это? Я ничего не понимаю… Что влечёт тебя? Что влечёт меня? Почему мы так цепляемся за жизнь?
— Это именно тот самый вопрос, на который я хочу найти ответ, — сказала она, прижимаясь к нему. — А скажи мне, Адриан, что станет с нашими душами, когда мы умрём? Ты веришь в душу?
— Душе для своего существования нужно тело. Нет тела — не будет и души.
— Но разве не верят многие люди в то, что душа и после смерти тела остаётся жить? — не унималась Анна.
— Люди во что только не верят, — отозвался Адриан. — Впрочем, когда-то христиане считали, что после смерти человека душа как бы засыпает, а пробуждается только в Судный день — для того, чтобы быть либо оправданной, либо осуждённой. Думаю, меня устроила бы уже первая часть их верований — душа засыпает и исчезает, успокаивается навеки, не знает ни терзаний ада, ни пытки ожидания суда. Она просто спит и спит — спит вечно.
— А я, наверное, не хотела бы вечно спать, — сказала Анна, и даже в темноте Адриан мог видеть её грустную улыбку.
— Давай не будем пока о смерти, — попросил Адриан. — Скоро мы и так узнаем, что случается с человеком, когда тот умрёт.
— Но всё же, скажи мне, Адриан, — не унималась Анна. — Как может жизнь быть такой абсурдной штукой? Зачем все эти высокие мечты, идеалы, стремления?.. Зачем столько возиться с человечком? Мы совершенно потеряны в неисчислимых галактиках, нас окружающих. Что такое жизнь? Сознание? Зачем они? Вспыхнет где-то на задворках космоса жизнь, на миг вспыхнет, как летом светлячок, — и снова всё поглощено тьмой. Я боюсь этой тьмы, Адриан… Боюсь, что она поглотит меня.
— Я сейчас в последний раз зажгу зажигалку, — сказал Адриан. — Закрой глаза, а то будет ярко.
Анна приготовилась. Неужели она ещё раз увидит что-то своими глазами? Неужели они ещё не растворились в этой темноте? Вспыхнул огонёк, и Адриан закурил сигарету — ту самую, маленькую, что продал ему таксист. Анна успела уже про неё забыть — настолько давно, в другой жизни, это случилось.
— Я приберёг лучшее напоследок, — слабо улыбнулся он, выдыхая из лёгких сладкий дым и протягивая сигарету Анне.
— Ты же знаешь, я не курю.
— Это — совсем другое, — настаивал Адриан.
— И всё-таки я не буду менять свои привычки перед смертью. Кури сам. И можешь никуда не ходить.
— Что ж, пускай будет так, — согласился Адриан, и огонёк сигареты переместился в сторону и загорелся ярче, освещая его лицо.
Она глядела на этот свет, возможно, последний свет в её жизни, и слёзы выступили у неё на глазах. Преломлённые в слезах, перед ней кружились теперь десятки огоньков, движущихся по причудливым орбитам.
Внезапно Анна почувствовала удивительную лёгкость, а её мысли начали выходить из-под контроля, так что ей начало казаться, будто она наблюдает за ситуацией и за собой как бы со стороны. Она подумала, что это, наверное, эффект от дыма той маленькой сигаретки, которую молча курил Адриан.
Анне стало казаться, что всё вокруг них каким-то образом переменилось. Подземелье перестало пугать её. Оно было всего лишь проходом куда-то, а не пунктом назначения. Ей стало казаться, что она теперь может встать и уйти отсюда — выйти на воздух, на свет. Надо только, чтобы кто-то показал ей дорогу. Она снова стала вглядываться в пляшущие перед ней огоньки. Ей вдруг померещилось, что они не просто пляшут — рисуют что-то. Вглядевшись, Анна ахнула: огоньки рисовали перед ней прекрасный, залитый весёлыми огнями корабль, огромную яхту, плывущую в море под алыми парусами — парусами прозрачного дыма, окрашенного огоньком тлеющей сигареты. Яхта то становилась реальной, вырастая перед Анной в размере, то уменьшалась, почти пропадала где-то в дыму.
— Мне кажется, — сказала Анна, прислушиваясь удивлённо к своему собственному странному голосу, — что у меня начинаются галлюцинации.
— И что же тебе видится? — поинтересовался Адриан, выдыхая дым.
— Мне видится прекрасный корабль с алыми парусами. Корабль, который я как будто когда-то уже видела — он приплывал ко мне во сне.
Адриан неожиданно рассмеялся.
— Что такого я сказала? — обиделась Анна.
