– Нелегко было новый паспорт выправить, нелегко! – задумчиво сказал Феликс. – Хорошо, большие люди помогли. Благо, было чем отблагодарить: антику, камешки да золотишко все любят… И вот я, будто ящерица хвост, отбросил это идиотское прозвище. Вам не понять, как тяжко иметь вместо потомственного благородного гербового имени какую-то плебейскую кличку!
– Ну, не скажи, не скажи, Феликс! – возразил Александр Исаакович. – Ты бы пожил с моей фамилией!
– А что? Евреи при царском режиме были угнетенными: черта оседлости, погромы, в гимназии не принимали… Потому многие пошли в революцию и выбились в большие начальники: Троцкий, Свердлов, Ягода и этот, как его… Блюмкин! Так что ты, дорогой Александр Исаакович, при советской власти был классово близким, хотя в последнее время к вашему брату охладели…
– Может, оттого что лучше узнали? – хихикнул альбинос, он любил подкалывать приятелей. Адвокат тоже засмеялся.
– Опять антисемитские выпады, – скривился Бернштейн.
– Да успокойся, не о тебе речь! – одернул его Феликс. – Обо мне идет разговор. Я из древнего княжеского рода с польскими корнями, с традициями, с принципами… Предки мои для России немало сделали. А за одно это меня могли в любой момент на Соловки сослать или расстрелять в сыром подвале! Пришлось славную фамилию на собачьи клички менять! Вот оно как!
– Но теперь у тебя все нормально, Фелюксишка! Молодой, сильный, можешь горы свернуть! Ты нас еще, стариков, за пояс заткнешь! Такие раритеты раскопаешь, вся Москва завидовать будет! Да что Москва? Весь мир!
Сухомлинов выпятил нижнюю губу.
– Да, были бы деньги, а достать можно что угодно!
– Неверно, – покачал головой Бернштейн. – В нашем деле не деньги главное. Вот попробуй, достань мне икону «Введение Богородицы во Храм». Причем с ветхозаветными клеймами.
– Слушай, Саша, ты же иудей, а помешан на православных иконах. Ты случайно не сменил веру?
– Я врач, а значит, атеист…
– Это ты слабо сказал, Сашок. – Охотников визгливо рассмеялся. – С твоей специальностью ты не просто атеист, ты сатанист!
Бернштейн отмахнулся.
– Оставь свои шуточки! Тут дело не в вере, дело в эстетических чувствах. Православные иконы – это нечто удивительное. Неделю назад я был в одном солидном доме. И увидел ее. Я просто остолбенел. Резьба по кипарису, удивительное изящество, она дышит святостью, каким-то потаенным светом, добром. Хозяин не из наших, случайный человек в коллекционном деле, уверял, что икона – реальный свидетель духовной связи Святой горы Афон с Россией. Я поинтересовался: может, продаст? Так он даже отвечать мне не стал, будто не слышал! Хотя мои возможности знает и знает, что я любые деньги отдам! А ты: деньги, деньги… Думаешь, я свои раритеты вот так запросто возьму и продам? Триптих семнадцатого века или Николая Угодника в золотом окладе? Уж не говорю про Богородицу с младенцем в яслях! Ее никто так и не смог датировать…
– Ой, Сашенька, не напрягай мне мозги, я же адвокат и знаю изнанку жизни! Если хозяин не хочет продать икону, то другие люди за те же деньги могут принести тебе ее и без его ведома! И ты таких людей знаешь!
Феликс заинтересованно переводил взгляд с одного на другого.
– Побойся Бога! – замахал руками Бернштейн. – Что за глупости? Откуда ты все это взял?
– Ладно, считай, что это грубая адвокатская шутка… Зачем тебе эта Богородица? Вот взять меня. – Сухомлинов поднес ко рту ладонь, сложенную трубочкой, и слегка откашлялся. – Все нумизматы бредят золотым долларом США 1854 года…
– А что, он дорогой? – перебил Охотников.
– Баснословно!
– Сколько же стоит?
– Счет на сотни тысяч…
– Ого!
– Долларов!
– Тогда еще десять «ого!». У нас ни один коллекционер такую вещь не потянет!
– Да не о том речь! – в сердцах наморщил лоб адвокат. – Зачем мне за ним гоняться, немыслимые комбинации придумывать, покой терять? Я, знаете ли, беру в руки нашу русскую полушку, и мне кажется, что ощущаю тепло пальцев моего пращура, жившего в четырнадцатом веке при князе Василии Дмитриевиче…
– Ты у нас романтик, Петр Лукич, – хохотнул Охотников. – Тепло пальцев на полушке! Да ее миллионы холодных, грязных, липких рук перелапали! Я вот, грешный, днями случайно напал на молочник с двумя чашечками и блюдцами фабрики Кузнецова. Купил это все за восемь рублей в маленьком комиссионном магазинчике на Мойке. Красивые, легкие! Гляжу через фарфор на солнце, а он просвечивает! Может, из этой чашечки императрица пивала кофий со сливками, а может, купчиха Марфа Скотинина. Главное, сразу видно – это настоящее произведение искусства! Если нашим показать, они цену и сто рублей дадут, и двести! Только зачем мне? Разве своих денег не хватает? Не хочу продавать. Мне этот набор в радость. Я вам скажу больше, я прошлое воскресенье с женой кофе пил из этих чашечек. И из молочника молочко добавлял! И были мы вроде государь с государыней!
– Кощунствуешь, Игорь! – улыбнулся хозяин. – Хотя мыслишь правильно: годков через десять за этот фарфор и тысячу дадут, а потом и больше…
– Только насчет полушки я не согласен! В ней души нет, вздор! – Охотников криво улыбался. – За нее в кабаках водку жрали, непотребных баб в публичных домах валяли, обманывали, головы пробивали. Какое там тепло рук! Кусок рубленой меди…
– Зря ты так! – пожал плечами Петр Лукич. – Все старинные вещи обладают особой аурой. За прошедшие века они напитываются энергетикой и передают как добрые эманации, так и злые. И на судьбы людей влияют… Мы же с ними все время дело имеем, неужели никто не чувствовал? Вот ты, Саша, неужели ничего необычного не ощущал?
– Ощущал! Еще как ощущал!
Бернштейна будто прорвало. Он начал быстро и сбивчиво рассказывать, что иной раз ему кажется, будто с древних досок смотрят вполне живые лики, и порой он почти впадает в какой-то мистический транс и с ними разговаривает.
– Я однажды зашел в Спас на Крови да остановился перед Николаем Угодником, и как оцепенел… Полчаса стою, вдруг замечаю, что рисованный фон светлеет, растворяется, а лик наоборот – становится четче, объемней, вроде выходит из доски и оживает… – вытаращив глаза, шепотом поведал он. – Чувствую, хочет сказать что-то, и знаю – недоволен он мною сильно! И вдруг понял: я же собрался «темные» доски купить, рублевские вроде, да наверняка они из церкви украдены! Все, думаю, шабаш, не возьму греха на душу… И сразу так легко стало, и Николай в икону вернулся, и я из оцепенения вышел… а оказалось, я там целый день простоял!
По потрясенному виду Александра Исааковича было ясно, что он не придумал эту историю.
– Вот-вот, – оживился Сухомлинов. – Я как-то в поезде ехал с одним искусствоведом, кандидатом наук. Он как раз из командировки вернулся, в Италии был, в самом Ватикане… Говорит, Туринская плащаница его околдовала – час стоял, смотрел, шевельнуться не мог! И видел все это, словно в кино: как распяли Христа, и как копьем его умертвили, и как с креста снимали… Случайному попутчику душу облегчил: если сослуживцам или начальству рассказать, так не то что за границу не выпустят – в психушку упрячут!
