– Что? Почему Иуда? Это какое-то недоразумение, – тихо забормотал он.
– Ты сам недоразумение! На домашней машинке анонимку напечатал и думал – никто не узнает?! Предателей за версту видно!!
– Это ошибка… Совпадение… Скоро все выяснится…
– Что в пол уставился, Иуда? В глаза мне смотри! Тебя еще в проекте не было, когда я вот этой рукой революцию делал! – страшно закричал Терехов, вскочил и поднял руку. В ней почему-то оказался зажат «маузер».
Увидев пистолет, Бузякин схватился за сердце. Оружие выходило за пределы обычной аппаратной борьбы. Здесь были в ходу доносы, которые назывались «сигналами», выговоры и строгие выговоры, даже высшая мера – исключение из партии, означавшее гражданскую смерть: отторгнутый терял возможность занять хоть какую-то мало-мальски приличную должность. Но продолжал есть, спать, дышать, ходить по улицам – то есть жить в широком, непартийном смысле слова. А «маузер» надежду на жизнь перечеркивал начисто!
– Зачем это, Архип Кузьмич? – пролепетал Бузякин. – Уберите… Спрячьте…
Но страх жертвы только раззадоривает хищника. Мягким шагом подкрадывающегося зверя Терехов обошел стол и приблизился вплотную к предателю, готовый зубами вцепиться в горло. Тот отступил назад.
– Жидкий на расправу! Расстрелы организовываешь? А что ты знаешь про расстрелы?! Ты кого-нибудь расстреливал?! А я стрелял гадов! Вот этой самой рукой! – он потряс «маузером».
– Так мне же что приказали, то и делал. – Бузякин закрыл глаза, его качало, как будто он стоял на палубе корабля в штормящем море.
– И кто тебе приказал меня подставлять?! Меня, заслуженного революционера, партийца?! – Архип Кузьмич брызгал слюной, глаза его метали молнии, он вроде помолодел, распрямился и стал выше ростом, как тогда, в восемнадцатом году. И, как тогда, сильно тыкал длинным стволом «маузера» в грудь заведующего отделом, будто хотел проткнуть его насквозь.
– Или ты колечко иудино надел? Оно тебе и подсказало?
– Нет, что вы… У меня нет никакого колечка… Правда, нет… Спрячьте… Я не хотел…
Бузякин, сам того не ожидая, упал на колени. А Терехов, тоже сам того не ожидая, нажал на спуск. Он был уверен, что не собирается стрелять, хотел только попугать негодяя, чтобы тот в штаны наложил. Но как только колени Бузякина стукнули о паркет, тут же плеснулось пламя, оглушительно грянул выстрел, горько и страшно завоняло дымом.
Удар пули отбросил тело Бузякина и поставил окончательную точку в жизни Архипа Кузьмича. Он вдруг утратил ощущение реальности. В памяти всплыла прорубь, в которой они когда-то топили офицера. Точнее, страшная харя из проруби, которая кривлялась, строила гримасы и дразнилась, высовывая длинный раздвоенный язык, и которая исчезла после выстрела. Она и сейчас исчезла, когда он выстрелил снова – на этот раз себе в сердце.
На выстрелы с перекошенным лицом ворвалась Антонина. То, что она увидела, было настолько ужасным, что она даже закричать не смогла. То ли спазм перехватил горло, то ли помешала партийная дисциплина. Осторожно прикрыв дверь, она вернулась на свое место и позвонила начальнику секретариата. И началось…
* * *
В открытую дверь тянуло свежей побелкой, и виднелись заляпанные козлы. Ремонт был в разгаре. Где бы достать моющиеся обои?
Но тут в комнату вплыла Зинка, и Студент сразу забыл про обои.
– У тебя классные буфера! Как мячики!
Зинка польщенно разулыбалась. Она только что вышла из душа, причем не посчитала нужным хотя бы завернуться в полотенце: стала в дверях, изогнулась, отставила ножку, подбоченилась – мол, смотри, не жалко! А чего ей стесняться: тонкая талия, крутые бедра, крепкие ноги… Только ступни запачкала известкой…
– А у тебя классная хата! – сделала ответный реверанс Зинка. – Я чуть не заблудилась…
– Тут еще две семьи жили. Семыкиным на заводе квартиру дали, Великановы вдруг к сыну в Подмосковье переехали… Теперь за мной все закрепят!
– Да ты буржуй! – Зинка подсела к столу, допила свое вино, зажевала сыром. – Прямо, как в лотерею выиграл! Видно, ты пацан фартовый…
– Это точно! – довольно засмеялся Студент.
На «наследстве» Сазана он здорово «поднялся». Хабар
[61]
сбыл Шейлоку – самому крупному перекупщику Москвы. По дешевке отдавал, для быстроты, но и то сорок пять тысяч наварил. Часть распихал по вкладам «на предъявителя» в сберкассах разных городов, остальное затырил по тайникам…
– А это что у тебя за штучка такая интересная? – спросила Зинка, трогая фарфоровую статуэтку.
Сидящего в позе лотоса китайца Студент оставил на память. Он бы и иконы оставил… Нет, иконы, пожалуй, нет, что-то он стал плохо на них реагировать: как дотронешься – рука болит, прямо отваливается… А вот картины и бронзу XVI века – обязательно! Только вору нельзя у себя в логове музей устраивать… Сазану было можно, он чистый, да и то не пошло оно ему впрок…
– Это… Это подарили…
– Много тебе дарят! Чаще сам берешь! – усмехнулась подруга. – Я вот у него спрошу…
И обратилась к китайцу:
– Ты правда подарок?
Пальчик с наманикюренным ногтем качнул фарфоровую голову, она закачалась: справа налево, слева направо…
– Говорит: нет!
И снова спросила:
– Или ты краденый? – пальчик качнул голову взад-вперед.
Теперь китаец усердно кивал.
– Вот видишь, он мне всю правду и рассказал! – звонко засмеялась Зинка.
– Ты, прям, как опер свидетеля учишь! – махнул рукой Студент. – Лучше иди сюда!
Зинка с готовностью встала. Тяжелые шары грудей упруго колыхнулись. В густом треугольнике волос блестели капли воды.
– Только давай быстро, мне на работу надо…
И тут позвонили в дверь. Раз, другой, третий, непрерывно…
Зинка схватила одежду, прикрылась, глянула испуганно.
«Неужели лягавые? – подумал Студент. – Ну и хрен с ними, у меня все чисто. Только две штуки под полом в кухне… Но если даже найдут – на них ничего не написано…»
Теперь в дверь заколотили кулаком. Или ногами.
– Валек, кто это? – Зинка стала поспешно одеваться.
– Да откуда я знаю?! – рявкнул Студент. – У меня же на площадке глаз нет!
Взяв со стола вилку, он прошел по длинному коридору и подошел к двери. Из порванного дерматина тут и там торчала вата.
– Кого это тут носит? – грубым, устрашающим голосом спросил он.
– Это я, Жучок.
Жучок терся возле Мерина. «Шестерка» не «шестерка», «пристяжь не пристяжь». Так, правильный пацан, стремящийся. И голос, вроде, его…
Студент открыл дверь. На замызганной площадке стоял парнишка лет девятнадцати-двадцати – тщедушный, в куцем пиджачке, с блатной челкой, свисающей на левый глаз, презрительно перекошенным ртом и с колючим наглым взглядом. Точно, Жучок.
