– Он сам вам об этом сказал? – с некоторым сомнением глянул на молодого человека помощник пристава.
– Нет… но, судя по его вопросам и вообще по его поведению, мне определенно кажется, что следователь Воловцов…
– Следователь вправе задавать интересующие его вопросы, и они необязательно должны нравиться допрашиваемому, – перебил Кару помощник пристава Холмогоров. – И поведение следователя обуславливается стремлением открыть истину… Так что вы должны это понимать.
– Это я понимаю, – сказал Александр. – Но у него предубеждение ко мне личностного характера. Ну, не нравлюсь я ему. И он делает все для того, чтобы сделать из меня преступника, каковым я не являюсь. Ведь следователь, насколько я понимаю, не должен иметь предвзятости по отношению к кому-либо из допрашиваемых им?
– Не должен, – вынужден был согласиться Холмогоров. – Это нарушение устава и следственной этики.
– Вот потому я и пришел к вам, а не к нему, – сказал Кара. – К тому же вы знакомы с этим делом не понаслышке, видели все воочию в самый день преступления и знаете о нем много больше, нежели этот судебный следователь господин Воловцов…
– Хорошо, я вас слушаю, – произнес Холмогоров и взял листок для записей и карандаш.
– Я хочу вам признаться, – опустил голову Александр, всем своим видом показывая, что слова даются ему с большим трудом. – Дело в том, что тогда, пятнадцатого декабря прошлого года, я… узнал убийцу моей матушки и сестры…
– То есть? Поясните, пожалуйста. – Холмогоров чуть не выронил карандаш от неожиданного удивления.
– Как я уже говорил вам, когда вы меня допрашивали год назад, я находился в кухне, когда услышал из комнаты моей сестры Марты страшный крик, – крайне взволнованно начал Кара. – Я… побежал на этот крик и увидел сестер, истекающих кровью. Какое-то время я стоял, пораженный этим ужасным зрелищем и не в силах сдвинуться с места, а потом бегом бросился к доктору Бородулину, чтобы он оказал врачебную помощь еще живой Еличке. Когда я вбежал в переднюю, то увидел спину тоже спешащего к выходу человека. Он выскочил в сени настолько быстро, что мне было его не догнать. Признаться, я даже не подумал об этом… Я сказал тогда вам, – Александр виновато посмотрел на помощника пристава, – что видел только его спину. Он был одет в черное полупальто, его затылок был брит, а плечи приподняты…
– Да, именно так вы и сказали, – произнес Холмогоров, заполняя образовавшуюся паузу. – И ничего нового покуда я от вас не услышал, господин Кара.
– Я тогда соврал вам, – тихо промолвил Александр.
– Вот как? – пристально посмотрел на него помощник пристава, отложив карандаш. – И в чем же?
– В том, что видел только спину убийцы и не узнал его, – еще тише ответил Александр.
– Вы видели его лицо?! – От волнения Холмогоров даже привстал со своего кресла.
– Да, видел. Когда он был уже в дверях, а я только вбегал в общие сени, он обернулся ко мне…
– Кто это был? – во все глаза смотрел на кающегося собеседника помощник пристава.
– Это был… – Александр еще ниже опустил голову и ответил едва слышно: – Иван Гаврилов…
– А почему же вы тогда сразу этого не сказали? – возмущенно спросил Холмогоров.
– Я страшно испугался. – Кара вот-вот готов был разрыдаться. – Ведь он, когда обернулся, сказал мне, что, если я укажу на него полиции, он убьет меня. Сказал это так, что… невозможно было ему не поверить. Я понимаю, что поступил очень скверно по отношению к памяти матери и сестры, не рассказав вам о нем, но я тогда очень испугался… Ведь я его немного знал, встречал не раз на улице… Поверьте, он действительно страшный человек…
– Ваши показания крайне важны для нас, – говоря это, Холмогоров параллельно что-то писал на бумаге. – А почему вы решили все же рассказать об этом, господин Кара? Что, совесть взыграла или вы больше не боитесь Гаврилова?
– Боюсь, – признался Кара. – Но мне не дает покоя память о моей покойной матушке и любимой сестре Марте. Они обе так любили меня, а я скрыл от следствия их убийцу, банально испугавшись. Да, у меня, как вы выразились, «взыграла совесть». То, что я не назвал убийцу матери и сестры, все время не давало мне покоя: стыд и признание собственной трусости разъедали сердце и душу, а мне хотелось быть достойным их памяти. И я решился. Поверьте, – доверительно заглянул в глаза помощника пристава Александр, – мне было очень нелегко это сделать…
– Конечно, сокрытие вами убийцы как свидетеляем является недопустимым правонарушением, – промолвил Холмогоров. – Но то, что вы признались в этом, делает вам честь…
– Да? – засветился взглядом Кара. – Вы меня прощаете, господин пристав?
– Помощник пристава, – сдержанно поправил его Холмогоров.
– Так вы прощаете меня?
– Я не имею права ни карать, ни прощать вас, господин Кара, – ответил помощник пристава. – Бог вас простит. А что касается ваших показаний, то они для нас весьма ценные и крайне своевременные. Наконец-то это запутанное дело будет раскрыто!
– Вы его арестуете? – с надеждой спросил Александр. – Этого убийцу Гаврилова?
– Непременно, – кивнул Холмогоров. – И он ответит за убиение ваших родных по всей строгости наших законов!
– Благодарю вас, господин пристав, – с чувством произнес молодой человек и влажно сверкнул глазами.
«Я не пристав, а помощник пристава», – хотел было снова поправить Кару Холмогоров. Но передумал…
Иван Гаврилов был арестован через час с четвертью после заявления Александра Кары. Наряд полиции окружил дом Гаврилова, так что бежать ему было просто некуда.
Когда Холмогоров с двумя нижними полицейскими чинами вошел в дом и предъявил Гаврилову обвинение в убийстве, на них накинулась его приживалка Груня. С криками «сволочи» и «христопродавцы» она дикой кошкой налетела на Холмогорова и едва не выцарапала ему глаза. Ее, голосящую и пинающуюся, едва отняли от помощника пристава и повязали бельевой веревкой по рукам и ногам. Бессильно извиваясь, она залилась слезами столь обильно, что вскоре вся ее рубашка и сатиновый передник вымокли.
Бедная Груня. Она, верно, привязалась к Гаврилову, как верный пес, хотя не слышала от него ни одного ласкового слова. Да и ласки особой от него не ведала, а то, что Иван снасильничал ее и продолжал использовать для удовлетворения личной похоти, похоже, не принималось ею за обиду, а, напротив, воспринималось как должное. Нет, милостивые господа, разобраться в бабьем нутре мужчинам определенно не под силу…
После непродолжительного обыска – всего-то для проформы, поскольку похищенных год назад в квартире Кары денег отыскать никто и не надеялся, – Ивана Гаврилова, наложив на его руки и ноги легкие кандалы и прочитав ему постановление о его арестовании, повезли в следственную тюрьму. А Груню развязали. Она уже не дралась и тупо смотрела на полициантов полными слез глазами. В них были отчаяние и подавленность. Никто и подумать не мог, что эта мирная и безропотная женщина каких-то три четверти часа назад могла быть разъяренной мегерой. Впрочем, как уже было сказано, женщина – существо неведомое и во многом непредсказуемое, а потому не следует делать заключений относительно характера даже самой молчаливой и самой послушной из них…
