К четверым сплетницам вскоре подошла пятая товарка. А свободный конец лавки, на которой сидели девки, то ли грязен был, то ли птицами загажен. Тогда девица подошла к крытому соломой Лукашкиному сараю и выдернула пук соломы, чтобы смести ею конец лавки. Вместе с пуком вывалился и какой-то сверток.
– Чур, мой! – кинулась к свертку со смехом крайняя девица, что сидела на лавке.
– Какой же он твой, ежели я его нашла, – резонно ответила товарке выдернувшая пук соломы девица и наклонилась над свертком. Однако сидевшая на лавке опередила ее, быстро наклонилась, схватила сверток и размотала грязную красную тряпицу, похожую на шейный платок…
Такого крика, верно, не слышали на селе со времен Отечественной войны двенадцатого года, когда шестеро французских дезертиров во главе с капралом Дормалем, невесть как забредших на околицу Карпухино, изнасиловали девицу Марфу Самоляпину сорока восьми лет от роду. После чего сбежались на крик сельские мужики, взяли французов в плен и отмутозили их до полусмерти, в особенности того, что попался им со спущенными штанами. За такой геройский поступок каждый из мужиков – заступников Отечества и девической чести – получил по пяти рублев наградных денег и благодарствие от самого генерал-губернатора графа Иннокентия Борисовича Каменского.
Почему закричала лузгавшая семечки девка? Да потому, что в ситцевой тряпице, бывшей некогда красным платком в белый горошек, лежала… обескровленная и высохшая детская ручка, отрезанная по локоть. Была она иссиня-багрового цвета, мумифицированная, как выразится впоследствии судебный врач, и заканчивалась пальчиками, отчаянно сжатыми в кулачок…
Орущая девка отбросила от себя сверток и отскочила от него, будто в ногах у нее имелись пружины. Вслед за ней, увидев засушенную руку, завизжали в испуге остальные селянки. Картина и впрямь была ужасная. На крик и визги вышел из избы с руганью и матом сам Лукашка Матюшкин, увидел сначала сбившихся в кучку девок с выпученными глазами, потом отрезанную руку, лежавшую на земле возле лавки, и побледнел. Затем спешно поднял руку, замотал ее тем же грязным платком, сунул за пазуху, да было уже поздно. Так в плотном окружении девок, проклинающих душегубца, да разгневленных мужиков, сбежавшихся на крики к дому Матюшкина, и простоял Лукашка до самого прихода полицейского урядника недвижимым столбом. И тотчас был заарестован.
Конечно, Антонида и Степан Лыковы были спешно вызваны из Мочалова и, горюя, признали в отрезанной руке рученьку своего убиенного сына Коленьки. Это впоследствии подтвердил и медицинский осмотр, сличивший руку с выкопанным трупом Коли. А в тряпице, в которую она была завернута, Лыковы, нисколько не сомневаясь, признали тот самый красный ситцевый платок в горошек, что купил на базаре Степан и который в тот злосчастный день повязала на шею сына Антонида Григорьевна. Запираться Лукашке было без пользы, и он попросился на допрос. Следовало немедля выезжать в Карпухино. Вот так, не проведя и дня дома, Иван Федорович поехал в Карпухино. А собственно, и собираться было не нужно, ибо собранным приехал. Даже переодеваться, в принципе, не было нужды. Правда, чистую рубашку и исподнее Иван Федорович все же надел. Перекусил, доложил прокурору об обнаружении трупа главноуправляющего Попова и признательных показаниях Козицкого и отбыл снимать показания с Лукьяна Матюшкина, покудова горячо, иначе, пока преступник сам просится.
А такое, судари, случается не всякий день…
* * *
Уже по приезде Воловцова в Карпухино настоятельно напросился на допрос Петр Самохин, дядя убиенного Коли Лыкова, и едва его ввели, буквально повалился следователю в ноги. Он рассказал все. Как поехал, будучи навеселе, из Мочалова в Карпухино к Павлу Тулупову и встретил на выезде из села своего племянника, попросившего его прокатить. Как посадил Колю на телегу и незаметно для себя довез его до Карпухино, а там привез к Тулупову, надеясь вечером вернуться вместе с Колей домой. У Тулупова Самохин застал Коську Малявина. Они делили какие-то деньги. Поделив их, Коська побежал за водкой и пивом, и затеялась в доме большая попойка. За угощением и разговорами незаметно наступила ночь, и Петр решил остаться с племянником до утра.
Пьянка продолжалась и ночью. А потом Тулупов и Малявин завели разговор, который Петр уже слышал от них не впервые, что неплохо бы заиметь «живую руку» и с нею безнаказанно проделывать дела, поскольку с такой рукой ни за что не попадешься. Потом поначалу обиняками и намеками Павел и Коська стали говорить, что Коля вполне для такого дела подходящий: и непорочен, и сладить с ним будет легко, ведь младенец почти. А главное – его никто на селе не видел. Так что, если он и пропадет, никаких путей-тропинок к ним вести не будет. Ну а когда, дескать, у них будет «живая рука», заживут они, как князья-дворяне. Нет, много богаче! На золоте будут есть, из золота пить…
Петр сам не помнил, как он оказался в санях вместе с Тулуповым, Малявиным и Колей где-то в поле. Потом они пили водку прямо из горлышка, и Коля хныкал и просился домой, а Тулупов с Малявиным говорили ему, что до Мочалова осталось совсем немного, и скоро оно, дескать, уже покажется на виду. Потом снова ехали куда-то, что Петр помнил смутно, затем выскочили на большак, тащились по нему и повернули куда-то в сторону, доехав до края оврага.
Вышли. Тулупов и Малявин вынесли плачущего Колю на руках, схватили его крепко, а потом… То, что случилось потом, мерещится Петру каждую ночь, выпивши он или трезв, и он уж и не ведает, было это на самом деле или ему грезится. Потом Тулупов и Малявин обнажили Колину руку до локтя, в руках у Тулупова сверкнуло что-то белым и холодным, и этим он коснулся руки мальчика, после чего послышался крик, не детский, не человеческий даже, а вопль ужаса, который и доселе звучит в ушах Петра. Этот крик привел Петра в чувство, и он уже отчетливо помнил, как Тулупов, запрокинув головку мальчика, с которой слетела шапка, полоснул по шее бритвой одним резким ударом…
Крик и то, что увидел после него Петр, буквально отрезвили его. Он закричал и бросился на Тулупова, пытаясь выхватить Колю, но Тулупов отшвырнул мальчика в овраг и выбросил руку с бритвой, пытаясь ударить ею Петра. Самохину удалось увернуться, и бритва скользнула лишь по воротнику и плечу тулупа, разрезав его.
На помощь Тулупову бросился Малявин, и все трое, повалившись, скатились в какую-то яму.
– Ну, все, край тебе, – прошипел Тулупов.
И тут Петр понял, что его убивают. Вот сейчас, в этот самый момент, его так же, как до того Колю, полоснут бритвой по горлу и сбросят на дно оврага, где он, истекая кровью и корчась в судорогах, умрет. Умрет! И его больше никогда не будет.
– Я тогда страшно испугался, – с дрожью в голосе, ясно припомнив ужасающие события, произнес Петр и посмотрел в глаза Воловцову, ища в них понимания. Но такового в глазах судебного следователя он не отыскал, продолжил глухо: – И стал молить о пощаде…
Вымаливал ее Петр с минуту, если не больше. Он говорил, что никому о случившемся с его племянником не расскажет, что ежели сам завез Колю сюда, к оврагу, стало быть, он такой же прямой участник убиения, как Павел и Коська. И говорить кому-либо об убиении, а тем более полиции, ему нет никакого резона, ведь голова у него всего одна, а за убиение ее непременно снимут.
