– Вас это не касается. Не суйтесь в мою личную жизнь! – вскипела Герда. – Я состою в партии с 1937 года и ни разу не дала повода усомниться в моей преданности Рейху! Моя личная жизнь принадлежит только мне!
– У члена партии нет личной жизни, – почти равнодушно отозвался следователь. – Жизнь любого из нас без остатка принадлежит Рейху. Так что о ваших сексуальных сношениях мы имеем право спрашивать всё без стеснения. Кстати, сколько раз вы вступали в связь с мужчинами неарийской расы?
– Никогда!
– А с Вацлавом Галеком? Вы отдаёте себе отчёт, что нарушили закон о расовой чистоте?
– Но мне было велено… – Герда смешалась. – Я выполняла поручение штандартенфюрера Рейтера.
– Он велел вам переспать с чехом? Он так и сказал? Вы думаете, я поверю?
– Галек интересовал Рейтера как крупный историк. Я должна была максимально расположить его к себе, сделать так, чтобы он чувствовал себя комфортно, уютно.
– Поэтому вы раздвинули для него ноги?
– Ради дела можно лечь в постель даже с негром! – выпалила Герда.
– Насколько я знаю, совместной работы с Галеком не состоялось. Стало быть, ваше «старание» не пошло на пользу Германии… Кстати, Галек уже отправлен в лагерь, там разберутся, как его лучше использовать. Но уж никак не в качестве жеребца для осеменения немецких женщин… Итак, что вы ещё имеете сообщить мне насчёт гауптштурмфюрера Брегера?
– Я уже говорила, что не убивала Людвига.
– Так, так… Упорствуете… Жаль, фройляйн.
– Вы хотите, чтобы я оклеветала себя? Зачем?
– Я ничего не хочу. Я лишь исполняю возложенные на меня обязанности… Что ж… Сейчас к вам придут. Вам надлежит переодеться. Нехорошо оставаться в форме СС, будучи заключённой.
– Переодеться? Почему? – У неё перехватило дыхание. – Что происходит?
Дверь снова открылась, и на пороге появился широкоплечий человек с большой головой, тяжёлой нижней челюстью, огромными руками. Он бросил на стол охапку тряпок.
– Раздевайтесь, – грубо произнёс он, – догола. Мне нужно убедиться, не спрятано ли чего на теле.
– У меня ничего не спрятано. И вообще… Разве это нужно? Какой смысл? Не понимаю…
– Скидывайте форму.
Герда недоумённо посмотрела на следователя. Он не уходил, на его лице застыла неприятная улыбка. Глаза его говорили: «Давайте, фройляйн, давайте. Мне не терпится увидеть вас нагишом». Впервые Герда испытала ужас омерзения и унижения. Она вдруг ясно ощутила себя на месте тех людей, которых втаскивали в её лабораторию, чтобы зарезать на жертвенном тольтекском камне. Всего вчера она была распорядителем чужих жизней, равнодушно смотрела на то, как жилистые руки Генриха вытаскивали из распоротой грудины пульсирующие сердца приговорённых… И вот она уже не смеет ступить и шагу без разрешения надсмотрщика.
«Всё образуется, это какая-то дикая нелепость», – успокаивала она себя.
Герда медленно принялась раздеваться, дрожащими руками расстёгивая блестящие пуговицы. Впервые в жизни она ощутила не только неловкость, обнажаясь перед мужчинами, но и непосильную тяжесть на душе.
«Всё образуется…»
Но внутренний голос нашёптывал, что она расставалась с чёрной эсэсовской формой навсегда.
– Вы на редкость хороши в мундире, – повторил следователь. – Можно только позавидовать мужчинам, познавшим ваше тело.
Раздеваясь, Герда складывала форму на стуле, машинально расправляя складки. Наконец она предстала перед мужчинами нагишом и опустила глаза к полу.
– Нагнись, – приказал человек с тяжёлой челюстью. – Раздвинь задницу. Так, теперь надень на себя это. – Он подвинул к ней брошенный на стол ворох тряпок.
– Меня оставят здесь, на Принц-Альбрехтштрассе? – спросила она у следователя, облачаясь в тюремный бесформенный наряд.
– Нет, вас будут держать в Плётцензее.
– В Плётцензее?
Герда вздрогнула, услышав название самой известной берлинской тюрьмы.
– Но ведь там… – Её голос упал.
– Да, там обычно приводят приговоры в исполнение, – закончил следователь.
Он повернулся, чтобы уйти, но остановился у двери. Когда вышел надзиратель, следователь повернул голову к Герде. В его прозрачных глазах она разглядела досаду.
– Жаль, что мы познакомились при таких обстоятельствах, – негромко сказал он. – Я был бы счастлив помочь вам, но это выше моих сил…
– Вы хотите сказать, что всё решено?
– Я так думаю.
– Но почему? Что я сделала?! Я никого не убивала!
– Не шумите, фройляйн… Вы даже не понимаете, как вам повезло, что всё решено заранее. Вас не станут вздёргивать на дыбе, не будут вставлять вам в анальное отверстие раскалённый железный прут… Вам повезло, вы умрёте легко… Но чёрт возьми, как мне жаль, что я лишён радости насладиться вашим телом. Какой-то дешёвый чех трогал и целовал вас, а я не могу… Горько и обидно осознавать это…
– Если вы поможете мне, я буду вашей вечной рабой, – прошептала Герда.
– Фройляйн, это не в моих силах. – Он шагнул к ней и проговорил ей в самое ухо, чтобы никто другой не мог услышать его: – Неужели вы настолько глупы, что верите в способность человека решать что-то самостоятельно? Мы же с вами – куклы! Безвольные куклы! Я только исполняю, но не решаю ничего…
Он отодвинулся от Герды и погладил её по щеке вспотевшей ладонью.
– Прощайте…
Когда день казни был определён, Герду Хольман поместили в особую камеру, находившуюся в подвале. Тесное и холодное помещение скудно освещалось лампой, которая находилась в отверстии для вентиляции над дверью и почти не давала света. Этот свет угнетал Герду, она то и дело поднимала голову к лампе, глядя на неё с такой ненавистью, что человек от такого взгляда испытал бы ужас. Герда хотела остаться в темноте, но выключатель находился в коридоре, свет горел постоянно.
С тех пор как её перевели из здания гестапо в Плётцензее, никто не допрашивал её. Несколько раз к ней приходили какие-то люди, уточняли зачем-то данные её биографии, словно желая удостовериться, та ли она Герда Хольман, которую предстояло казнить.
– Как я умру? – спросила она однажды.
Зашедший к ней мужчина, одетый в тёмно-серый костюм, долго молчал, глядя на неё, затем ответил:
– Вас обезглавят.
[14]
