— Николай Яковлевич! Вы видели? Что это?
Замятин открыл глаза и взглянул на Гуревича.
— Что случилось?
— Электрический разряд! Неужели вы ничего не почувствовали?
Замятин поставил котёл.
— Николай Яковлевич, я собственными глазами видел, как от котелка к вашей руке брызнула искра! Клянусь!
Замятин таинственно улыбнулся.
— Так вы почувствовали? — настороженно спросил Гуревич. — Как это объяснить? Неужели эти котлы и впрямь обладают неизвестными для нас качествами?
— Обладали, — кивнул Замятин, и в глазах его заплясала хитринка, — и обладают поныне.
— Вы разыгрываете меня? Это вы какой-то фокус сделали?
— Вы лампу всё-таки включите, Леонид Степанович…
Гуревич заметил, что его рука по-прежнему была протянута к кнопке настольной лампы и что в кабинете по-прежнему было темно. Он надавил на включатель, и жёлтый свет залил помещение, обозначив на поверхности белого плафона толстый слой пыли.
— Дайте-ка и мне попробовать. — Гуревич порывисто подвинул к себе котелок и начал оглаживать его, прислушиваясь к собственным ощущениям.
Ничего не происходило.
— Нет, никакой искры, никакого разряда, — смущённо сказал он. — Померещилось… Смешно, правда? Учёный, а такая наивность. Вижу, вы рады подшутить надо мной… Знаете, Николай Яковлевич, мне нельзя было в науку идти. У меня всегда была чрезмерная вера в чудеса, почти детская вера.
— Это хорошо, Леонид Степанович. Вера в чудеса не позволяет нашему уму костенеть. А мы, учёный народец, так склонны окапываться в наших гипотезах и, как говорится, ни шагу назад, будем до последнего дыхания отстаивать привычную нам точку зрения, даже если она в корне неверна… Нет, Леонид Степанович, вера в чудеса — это прекрасно.
— Но не настолько же! Вы же видели, как я вцепился в котёл. Что-то померещилось, а я уже готов поверить…
— Но это на самом деле не простой котелок… Им пользовались во времена знаменитого короля Артура. Сам Мерлин готовил в нём магический отвар на священный праздник Самайн.
— Вы так говорите, словно это непреложный факт.
— Так и есть. Именно этот котёл использовался в братстве Круглого Стола. Именно его похитили у Мерлина. Правда, тогда его звали Мерддин, в Мерлина он превратился гораздо позже… Это и есть тот котёл. Именно на его поиски Артур отправил отряд своих лучших воинов. Это тот самый котёл, с которого началась легенда о Граале…
— Прямо-таки тот самый? — ухмыльнулся Леонид.
Леонид Степанович Гуревич по праву считался одним из самых перспективных учеников Замятина. Сам же он не уставал повторять, что его самая большая удача — выпавшая возможность работать с профессором Замятиным. Он не просто уважал Николая Яковлевича, но благоговел перед ним, жадно ловил каждое слово и неуклонно следовал всем указаниям этого учёного мужа с мировым именем. Впрочем, не он один испытывал по отношению к Замятину глубочайшее почтение, граничащее с суеверным страхом перед этим великим учёным. Это касалось очень многих.
Николай Яковлевич был среди историков фигурой знаковой, многие считали его живой легендой. Замятин поражал широтой взглядов и особым талантом предсказывать то, чему ещё не было доказательств.
Поговаривали, что всё дело было в сердечном приступе: однажды Замятин попал в больницу, и врачи даже констатировали смерть. Однако уже через тридцать минут доктор объявил, что сердце профессора — вопреки всем законам природы — снова заработало. И каково же было всеобщее удивление, когда через две недели Николай Яковлевич, лукаво улыбаясь, появился в Академии! И выглядел он, пожалуй, даже лучше, чем до больницы. Глаза его горели неудержимой жаждой деятельности.
— Нуте-с, — проворковал он, пройдя в свой кабинет, — приступим…
С тех пор прошло более пяти лет, но за это время Замятин успел удивить коллег больше, чем за всю свою предыдущую жизнь. Правда, от всех его статей и выступлений теперь веяло душком мистики, всюду между строк можно было увидеть намёки на какие-то «тонкие» материи, которые, собственно, и являются главными во всей человеческой жизни. Все его теории вызывали бурные споры, обсуждались долго и горячо, вовлекая в дискуссии даже тех, кто обычно оставался равнодушным к новым течениям в исторической науке.
— После клиники старик стал другим, — шушукались за спиной Николая Яковлевича. — У него в корне изменился подход к работе.
— Теперь он прежде всего напирает на интуицию. Только ведь это не научный подход. Нельзя на интуиции строить целые научные направления.
— Старик просто немного тронулся умом после последнего приступа.
— А что, если у него была клиническая смерть? Я слышал о нескольких случаях, когда у людей открываются необъяснимые способности…
— Только не надо вот этого мракобесия! Давайте не уклоняться от действительности! Хватит нам одного Замятина с его непредсказуемостью и необъяснимостью. Я его безмерно уважаю, но к моему прискорбию вынужден признать, что взгляды Николая Яковлевича теперь с трудом можно назвать научными. Предсказания, интуиция… Нет, надо опираться на реальные факты.
— Это, конечно, так, только ведь все его гипотезы подтвердились! У Замятина и впрямь развилась способность видеть сквозь время.
Такие разговоры можно было услышать в коридорах и кабинетах Академии наук в любое время суток.
Замятин манил к себе всех. Особенно подкупала его общительность и доброжелательность, совсем не свойственные ему до последнего приступа. Он словно сбросил с себя скорлупу, вернувшись из больницы, и избавился от какого-то внутреннего омута, всасывавшего раньше всё его внимание внутрь себя и не позволявшего ему видеть окружающий мир. Вместе с тем от внимания коллег не укрылся тот факт, что Замятин стал менее серьёзен. Почти обо всём он говорил шутя. Он будто разучился строго сводить брови и говорить без улыбки. Шутя он мог сказать порой, что видел какое-нибудь древнее событие собственными глазами, мог описать его подробнейшим образом, но при этом не настаивал ни на чём. А после этого где-нибудь вдруг обнаруживались письменные свидетельства, подтверждавшие слова профессора Замятина. Понемногу стали расползаться слухи, что Николай Яковлевич умеет заглядывать в глубь веков, к нему начали всё чаще приходить не как к профессору, а как к ясновидящему. Он только посмеивался над этим, но порой соглашался ответить на некоторые вопросы.
Леонид Гуревич всегда воспринимал Замятина как полубога, приписывая ему чуть ли не колдовские способности, поэтому он не слишком удивился, когда увидел, как между пальцами профессора и серебряной пластиной ритуального котла промелькнул голубой искрой электрический разряд. Ему ещё никогда не доводилось видеть ничего чудесного, но в душе он был убеждён, что Замятин рано или поздно распахнёт перед ним врата в мир неведомого.
И вот теперь профессор сказал:
