— Мой отец почти никогда не пил, но уж когда пил, то говорил о всяких мерзостях.
— О чем?
— О своем прошлом. О Конго, Ливии, Ливане. Об ужасах, которых он там насмотрелся. От спиртного он расслаблялся. Мне не нравилось, когда он пил.
— Он становился злым?
— Нет. Но он спал в сарае и плакал.
Алиса колеблется, потом решается и залпом выпивает настойку.
— О господи, какая гадость. Как можно любить такое?
— От этого шахтерам на севере становилось немного теплее и светлее.
Алиса уже ощущает, как от можжевеловой настойки в животе становится тепло, ее охватывает приятное оцепенение. Как будто она приняла сильный транквилизатор. Фред пользуется этим, чтобы задать несколько вопросов:
— Кстати, а твой мозгоправ объяснил тебе, чем именно ты больна?
— Он как раз собирается это сделать. Мы подведем итоги длительной психотерапии, и это даст мне новые возможности для выздоровления.
Фред поглаживает себя по подбородку. Алисе кажется, что при этом он становится похожим на художника-бунтаря в поисках вдохновения. Боже, да он красив! Значит, в этом и заключается красота мужчины? Фред наклоняется к ней:
— Сколько ты уже лечишься?
— Год… Я начала ходить к врачу за несколько недель до того, как уехала с фермы.
Потрясенный Фред встает.
— Так лечение началось, когда ты еще жила на ферме в Аррасе? И… Ты сама выбрала врача?
— Нет, это папа. Он мог сделать это куда лучше меня.
Фред ударяет кулаком по столу:
— Да, конечно, твой отец… Черт, подожди пару секунд.
Он убегает наверх, потом возвращается с картой департамента Нор-Па-де-Кале, отодвигает в сторону тарелку Алисы и раскладывает карту на столе.
— Ты сама ездила на сеансы?
— Конечно. Папа починил старую машину, чтобы я могла ездить к врачу.
— А почему именно к нему? Почему к доктору Грэхему?
— Я… Я понятия не имею! Отец сказал, чтобы я поехала к этому психиатру, что еще ты хочешь от меня услышать? Для меня это означало, что я наконец проконсультируюсь со специалистом, что я поправлюсь, и это было самое важное. Почему ты задаешь такие вопросы?
Фред показывает на карте Аррас и медленно ведет пальцем вдоль дорог.
— Почему? Потому что тебе надо было ехать из Арраса в сторону Лилля, после Азебрука свернуть, а это почти сто километров. И, чтобы добраться до Бре-Дюн, потом проехать еще тридцать километров по пыльным дорогам! Сто тридцать километров — девушке, которую никогда не выпускали из дома… — Фред в недоумении разводит руками: — Да боже мой, Алиса! Ты не отдаешь себе отчета? Сто тридцать километров, чтобы посетить занюханный кабинет психиатра, когда их можно найти на каждом углу!
Взволнованная Алиса внимательно изучает карту.
— Я как-то не задавалась этим вопросом.
— Ясное дело, тебя так оболванили, что папаша мог бы запросто заставить тебя выпить все Северное море. Ты говорила, что тобой манипулировали, что тебя обманывали, так вот, у меня такое ощущение, что это продолжается до сих пор. Можно сказать, вся твоя жизнь — это сплошное манипулирование.
Алиса чувствует, как кровь приливает к щекам.
— Я не знаю, что ответить, Фред. Я… Я как-то растерялась.
— Ну так я тебе помогу. Твой отец хотел, чтобы тобой занимался именно этот психиатр. Только Люк Грэхем, и никто другой. С фермы-то тебя родитель отпустил, но хватку свою не ослабил.
Теперь Алисе кажется, что ее ударили дубиной.
— Но… Но почему?
Фред пожимает плечами:
— Откуда мне знать? А этого психиатра ты хорошо знаешь?
— Это мой врач, вот и все. Больше я ничего про него не знаю.
Фред проводит рукой по подбородку и погружается в раздумье.
— А вдруг этот врач — неудачник? Может, твой отец понимал, что этот тип тебя в жизни не вылечит?
Алиса решительно мотает головой:
— Нет, не смей такое говорить! Это замечательный психиатр.
— Откуда ты знаешь, если других не видела?
— Я это чувствую, вот и все.
— Ах, чувствуешь… Согласен. Но ты мне просто скажи: после года лечения ты ощущаешь хоть какой-то прогресс?
Каждый его вопрос бьет точно в цель.
— Нет. Стало… даже хуже, чем раньше. Черные дыры, кошмары, Берди. Теперь это почти каждый день. Но доктор говорит, что…
— Хватит верить в то, что говорит тебе этот доктор. Твой отец просто не хотел, чтобы ты поправилась, вот и все. И он отправил тебя к идиоту.
Фред тянется к Алисе и берет ее за руку.
— Я помогу тебе. Мы вместе…
Рукав его свитера задрался. Алиса замечает шрам на запястье. Она осторожно приподнимает рукав:
— Что это? Похоже на… укусы.
Фред быстро убирает руку. Он съеживается, как горящий листок бумаги.
— Нет, ничего подобного.
— Я открываюсь перед тобой, хотя мне это очень трудно. Сделай то же самое.
Фред молчит, потом, явно взволнованный, задирает рукав. Вся рука покрыта давними шрамами. Десятками шрамов. Он откидывается на спинку стула, его глаза затуманиваются.
— Ну что, откровенность за откровенность?
— Я тебя слушаю.
Теперь перед Алисой предстает та сторона личности Фреда, о которой она и не догадывалась: он печален. Впервые она видит перед собой не сгусток энергии, а уязвимого человека с блуждающим взором.
— Десять лет назад я работал в яслях на востоке страны. Я всегда обожал детей, их улыбки, исходящую от них радость, мне это напоминало мое собственное детство, когда все еще было хорошо.
— А когда все было хорошо?
— Пока отец не начал пить и бить меня. В девяносто девятом году меня вместе с другими работниками этих яслей, всего нас было четверо, ложно обвинили в сексуальных домогательствах по отношению к детям. Такая же история, как в Утро,
[7]
только не получившая подобной огласки. — Он опускает голову, его передергивает. Потом он скрещивает руки на груди, нервно потирает плечи. — После короткого расследования, безусловно самого короткого за всю историю правосудия, судья Арман Мадлен всех нас отправил в тюрьму, даже не потрудившись проверить факты, опросить детей, обратиться к детским психиатрам. Он и требовавшие суда семьи считали нас виновными. Мне только исполнилось девятнадцать лет, и я провел в тюрьме два года, Алиса, два года, за которые я прошел через все. Издевательства, унижения, насилие. Эти шрамы на руках… Меня заставляли опускать руки в кипяток. Чтобы я больше не трогал детишек… Меня… Меня называли педофилом, педиком. Если ты с виду не очень мужественный, тебе нельзя попадать в тюрьму, там ты за это поплатишься. — Он наливает себе второй стакан, несколько капель настойки падают на стол, как слезы. — И это при том, что мы не были виновны, что ни одно, понимаешь, ни одно обвинение не было обосновано! Мою жизнь просто взяли и разрушили раз и навсегда, а потом откупились ничтожным возмещением ущерба. Мне пришлось переехать, я укрылся тут, в Кале, у приятеля, нашел жалкое место уборщика в больнице и начал помогать другим, чтобы компенсировать украденные годы моей жизни. Я такой же, как эти беженцы, я потерял все. И никто никогда не говорил об этом скандале. Ни газеты, ни телевидение. Нас словно не существовало. И мы по-прежнему не существуем. Именно по этой причине я сижу тут, у черта в заднице, и пытаюсь спасти людей, которые тоже больше не существуют. Призраки могут помогать только призракам. И по-моему, я могу помочь тебе.
