Я никому не рассказываю (зачем людям знать такие вещи?), но работа для меня — святое. Что-то вроде религии. И бог каждого детектива — это истина, выше ее нет ничего, как ни крути. Она требует жертвоприношений — по крайней мере в убойном и в отделе тайных операций (а я всегда стремилась работать в одном из них; зачем размениваться на мелочевку, когда есть такие захватывающие дух возможности?): ваше время, ваши мечты, ваш рассудок, вашу жизнь. Это самые жестокие, самые капризные боги, и если они берут вас к себе в слуги, то требуют взамен не то, что вы им предлагаете, а то, что выберут сами.
Работа в отделе тайных операций отняла у меня честность. Мне бы с самого начала догадаться, но я так увлеклась, что умудрилась проглядеть тот факт, что весь день напролет приходится лгать. По натуре я человек честный, врать не в моих привычках, лжецов тоже не жалую. Мне казалось, есть нечто противоестественное в том, что, пытаясь отыскать правду, сам становишься лжецом. Я прожила несколько месяцев, стараясь не оступиться, не запутаться в собственных же двусмысленностях; втершись в доверие к торговцу наркотой, пыталась отвлечь его внимание шутками-прибаутками.
Затем в один прекрасный день этот урод обторчался так, что схватил нож и спросил меня, не затем ли я вожу с ним дружбу, чтобы узнать, кто его поставщик. Я знала, что скольжу по тонкому льду, но те несколько минут показались мне долгими часами: «Эй, что еще за косяки? С чего ты взял, будто я копаю под тебя?» А про себя молила Бога, чтобы Фрэнк прослушивал наш разговор в режиме реального времени. Торчок приставил мне к ребрам нож и орал в лицо: «Отвечай! Живо отвечай! Кому говорят! Копаешь? Да или нет?»
Когда я заколебалась с ответом — ведь, конечно же, копала, еще как копала, хотя и по другой причине, нежели он думал; язык просто не поворачивался солгать, — он ударил меня ножом. А сам расплакался. В следующее мгновение в кадре возник Фрэнк и без лишнего шума отправил меня в больницу. Но я знала: от меня потребовалось жертвоприношение, а я пыталась его избежать. В общем, это стоило мне тридцати швов и предостережения: «Никогда больше не поступай так».
Работая в убойном, я была на хорошем счету. Роб еще во время нашего первого совместного расследования признался, что ожидал от меня чего угодно. Что я все запорю, что мне плевать на данные анализов ДНК, что я в упор не буду видеть даже вопиющих улик, а самый главный подозреваемый будет у меня расхаживать на свободе, даже если против него будут все улики.
Мое первое расследование в убойном отделе было банальным до безобразия и потому депрессивным. Молодой наркоман, зарезанный на лестнице безликого многоквартирного дома. Кровавые пятна на грязных ступеньках. Настороженные взгляды из-за полуоткрытых дверей, и повсюду — запах мочи. Я стояла на лестничной площадке, засунув руки в карманы, чтобы, не дай Бог, ни к чему не прикоснуться. Он лежал передо мной, раскинув руки и ноги; штаны спортивного костюма съехали вниз то ли в результате драки, то ли падения. Я смотрела на него и думала: «Так вот, значит, к чему я все время шла».
До сих пор помню его лицо: тощее, изможденное, с реденькой светлой щетиной; рот слегка приоткрыт, как будто он приготовился сморозить какую-нибудь глупость; кривой передний зуб. Шансы найти убийцу были до смешного малы, но, несмотря на бесконечное брюзжание О'Келли — мол, нечего даже надеяться, — дело мы раскрыли.
В случае операции «Весталка» бог убойного отдела выбрал моего лучшего друга и мою честность, не дав ничего взамен. И я ушла, зная, что мой уход тоже имеет цену. В душе я подозревала, что процент раскрытых преступлений у меня резко пойдет вниз, что каждый пьяный дебошир непременно будет лупить меня до живого мяса, а каждая пьяная бабенка непременно попытается выцарапать мне глаза. И дело не в том, что мне было страшно. Просто хотелось, чтобы все поскорее закончилось. А когда ничего не произошло, осознание накатилось на меня ленивой холодной волной: это тоже наказание — остаться одной, действовать на свое усмотрение; лишиться по воле бога-хранителя того, что у меня раньше было.
А затем позвонил Сэм, и Фрэнк ждал меня наверху тропки у моря, и сильные, неумолимые руки втащили меня обратно. Проще всего списать все на суеверие или на ту тайную, скрытую от посторонних глаз жизнь, которую нередко ведут рано осиротевшие или единственные в семье дети. Я не обижусь. А может, этим отчасти объясняется, почему я в конечном итоге сказала «да» операции «Зеркало» и почему, когда давала письменное согласие, у меня было такое предчувствие, что живой из нее могу уже не вернуться.
Глава 4
Следующая неделя у нас с Фрэнком ушла на разработку версии «Лекси Мэдисон 3.0». Днем он занимался тем, что выкачивал о ней информацию: привычки, странности, отношения с другими людьми, — а когда вечером приходил ко мне, вбивал весь этот урожай фактов и фактиков в мою голову. Скажу честно, я порядком подзабыла, какой он мастер, как систематично и продуманно делает свое дело, и главное, что я должна поспевать за ним. Вечером в воскресенье, перед тем как уйти из оперативной части, он вручил мне недельный распорядок жизни Лекси, а также пачку ксерокопий ее диссертации. В понедельник у него уже была готова для меня папка БЗ — близких знакомых — с фотографиями, записями голосов, биографическими справками, и его собственные комментарии. Понятное дело, я была обязана запомнить все.
Во вторник Фрэнк принес подробную карту окрестностей Гленскехи, сделанную при помощи аэрофотосъемки, и заставил меня пройтись по ней несколько раз до тех пор, пока я не выучила ее наизусть. Затем мы перешли к планировке и интерьеру Уайтторн-Хауса. Как понимаете, на это ушло время. Но чертов прохиндей Фрэнк еще до совещания знал, что я соглашусь.
Мы с ним снова и снова просматривали видеоролики. Каждые несколько секунд, усмотрев какую-то новую деталь, Фрэнк нажимал на паузу и щелкал пальцами.
— Ты видишь? Видишь, как она слегка наклоняет голову вправо, когда смеется? Изобрази-ка мне этот угол… а теперь взгляни, как она смотрит на Рафа, а вот здесь на Джастина. Она флиртует с ними. Дэниелу и Эбби она всегда смотрит в глаза, а на этих двоих — кокетливо, чуть искоса и снизу вверх. Смотри не забудь. А теперь обрати внимание, как она курит. Она не берет сигарету в правый уголок рта, как делаешь ты. Нет, держит она ее в правой руке, но подносит к левому уголку рта — вот так, крест-накрест. Давай-ка попробуй сделать то же самое. Усвоила? А вот здесь Джастин начинает ныть по поводу плесени; Лекси с Эбби моментально обмениваются многозначительными взглядами и, чтобы его отвлечь, заводят разговор о том, какой красивый в кухне кафель. Видишь, они понимают друг друга с полуслова…
Я смотрела эти клипы столько раз, что, когда ложилась спать — в пять утра, причем Фрэнк, не раздеваясь, храпел рядом на диване, — они вторгались в мои сны. Их фрагменты неожиданно всплывали в моем сознании; то резкий голос Дэниела на фоне писклявого тенорка Джастина, то рисунок на обоях, то заразительный грудной смех Эбби.
Меня поразило, насколько размеренной, если не сказать церемонной, была их жизнь. Мои собственные студенческие годы были нескончаемой вереницей спонтанных вечеринок, неожиданных полуночных приступов трудолюбия, вечных перекусов на бегу. Но эти! Девушки каждое утро в половине восьмого утра готовили завтрак. В десять, независимо от того, есть занятия или нет, они уже в колледже — у Дэниела с Джастином имелись машины, — а в половине седьмого снова дома, причем ужин готовили парни. По выходным все занимались домом. Иногда, если позволяла погода, отправлялись куда-нибудь на пикник. В свободное время каждый находил себе занятие — Раф играл на пианино, Дэниел вслух читал Данте, Эбби занималась реставрацией скамеечки для ног — восемнадцатый век, украшена вышивкой.
