— Хотел бы забыть, — вздохнул я. — Тот еще номер.
Па размахнулся врезать маме, сейчас уже и не помню за что, а Шай вцепился ему в запястье. Па не любил, когда покушались на его авторитет; эту мысль он растолковал Шаю, схватив его за горло и шмякнув головой об стену. Шай отключился — наверное, на минуту, но казалось, что на час, и целый вечер не мог смотреть прямо. Ма не разрешила отвезти его в больницу — непонятно, кого она боялась: врачей, соседей или всех вместе, но от одной только мысли об этом у нее началась форменная истерика. Я всю ночь просидел, глядя, как спит Шай, уговаривал Кевина, что Шай не умрет, и гадал, что делать, если все-таки умрет.
— После этого Шай изменился, жестче стал, — сказала Кармела.
— Он и до этого не был мягким и пушистым.
— Да вы сроду не ладили, но, ей-богу, Шай был нормальным. Мы с ним иногда подолгу разговаривали, и в школе он здорово учился… А после того случая замкнулся.
Салли дошла до финала — «А покуда у мамули поживем!» Раздались восторженные возгласы и аплодисменты. Мы с Кармелой машинально захлопали. Шай поднял голову и оглядел комнату. Несколько мгновений он был похож на пациента ракового корпуса: серый и утомленный, со впавшими глазами. Потом он снова заулыбался тому, что рассказывала ему Линда Дуайер.
— А при чем тут Кевин? — поинтересовался я.
Кармела глубоко вздохнула и снова изящно отпила фальшивых персиков. Судя по ее поникшим плечам, она вступала в меланхолическую стадию.
— При том, что именно поэтому я ему завидовала. Кевин и Джеки… ну да, у них случались неприятности, но с ними не происходило ничего такого, что изменило бы их навсегда. Мы с Шаем следили за этим.
— И я.
— Да, и ты, — поразмыслив, подтвердила Кармела. — Мы и за тобой старались приглядывать. Знаешь, я всегда считала, что с тобой все в порядке: хватило духу уйти, и вообще. Ну и Джеки говорила, что у тебя все отлично… Значит, ты успел выбраться до того, как совсем рехнулся.
— Я был очень близок, — ответил я. — Впрочем, не вышло.
— Я и не подозревала, пока ты тогда, в пабе, не сказал. Мы хотели как лучше, Фрэнсис.
Я улыбнулся в ответ. Лоб Кармелы покрывала сеть маленьких озабоченных морщинок — от постоянного беспокойства за безумную семейку.
— Я знаю, солнышко. Лучше тебя никто бы не справился.
— Теперь понятно, почему я завидовала Кевину? Он и Джеки оставались вполне счастливы, а я такой была только в детстве. Конечно же, я не желала ему ничего плохого — Боже упаси. Я просто смотрела на него и хотела быть такой же.
— Мелли, это тебя плохой не делает. Ты же не срывала зло на Кевине, никогда в жизни не делала ему гадостей, всегда старалась, чтобы у него все было хорошо. Ты была ему отличной сестрой.
— Все равно грех, — сказала Кармела. Она угрюмо оглядывала комнату, совсем чуть-чуть покачиваясь на каблуках. — Зависть. Даже подумать об этом грешно; ты и сам знаешь. «Я согрешила мыслью, словом, делом и неисполнением долга…» Как теперь я буду исповедоваться? Кевин-то умер. Ох, какой позор, до конца жизни!
Я приобнял ее, легонько сжав плечо. Кармела на ощупь была мягкой и уютной.
— Послушай, детка, честное слово, ты не попадешь в ад за зависть к брату. Тут, скорее, совсем наоборот: Бог насчитает тебе дополнительные очки за то, что ты стараешься с этим бороться.
— Наверное… — ответила Кармела машинально (привыкла за годы утешать Тревора), но мои доводы ее не убедили. На секунду мне показалось, что я ее чем-то разочаровал. Внезапно она выпрямилась, напрочь забыв обо мне. — Господь милосердный, что это у Луизы — банка? Луиза! Немедленно ко мне!
Луиза, выпучив глаза от страха, метнулась в толпу с быстротой молнии. Кармела устремилась за ней.
Я прислонился к стене в своем уголке и замер. Комната снова изменилась. Святоша Томми Мерфи затянул «Старые года» голосом, некогда звучавшим дымно-медово. Годы стерли многое, но Святошу Томми по-прежнему заслушивались, обрывая разговоры на полуслове. Женщины подняли стаканы и раскачивались плечом к плечу, дети жались к ногам родителей и слушали, засунув палец в рот; даже приятели Кевина приглушили свой обмен историями до еле слышного бормотания. Святоша Томми прикрыл глаза и запрокинул лицо к потолку. «Взращенные на песнях и подвигах былого, отважные герои прославят Дублин снова…»
Нора слушала, прислонившись к оконной раме, и у меня чуть не остановилось сердце: она была точной копией Рози, ее темной, недоступной тенью с печальными глазами.
Я поспешно отвел взгляд и тут же заметил миссис Каллен, маму Мэнди, — она, стоя у алтаря Иисуса и Кевина, увлеченно беседовала с Вероникой Кротти, у которой, похоже, так и не прошел кашель. Миссис Каллен и я когда-то ладили: она любила посмеяться, а смешить я умел. Но сейчас, когда я поймал ее взгляд и улыбнулся, она подпрыгнула, как от укуса змеи, схватила Веронику под локоток и что-то зашептала ей на ухо с удвоенной энергией, искоса поглядывая в мою сторону. Каллены никогда не умели ничего скрывать. Тут уж я задумался, почему Джеки не подвела меня к ним поздороваться.
Я пошел искать Деса Нолана, брата Джули, с которым мы дружили и которого мы с Джеки тоже почему-то пропустили во время ознакомительной экскурсии. При виде меня лицо Деса забавно вытянулось, что пришлось бы очень кстати, будь у меня настроение смеяться. Он пробормотал что-то невнятное, помахал банкой пива и юркнул в кухню.
Джеки я обнаружил зажатой в угол, с ухом, повернутым к нашему дяде Берти. Я изобразил на лице последнюю стадию нервного стресса, оторвал Джеки от потных лап дяди, направил ее в спальню и захлопнул за нами дверь. Комната теперь была персикового цвета и все свободные поверхности оказались заставлены фарфоровыми безделушками — очень неосмотрительно с маминой стороны. Пахло сиропом от кашля и еще каким-то лекарством.
Джеки рухнула на кровать.
— Боже мой, — простонала она, обмахивая себя и отдуваясь. — Громадное спасибо. Господи, прости, нехорошо делать замечания, но неужели он не мылся с самого рождения?
— Джеки, что происходит?
— А что?
— Половина присутствующих со мной не разговаривают, даже в глаза не смотрят, но зато у них есть о чем поговорить, когда они думают, что я не вижу. Что за дела?
Джеки скорчила гримаску, одновременно невинную и лукавую, как ребенок по уши в оправданиях и шоколаде.
— Тебя ведь двадцать лет никто не видел, вот им и не по себе.
— Хрень. Это из-за того, что я коп?
— He-а. Ну может, самую малость, но… Ой, давай не будем про это, Фрэнсис? Это чисто паранойя!
— Я должен понять, что происходит, Джеки. И не надо полоскать мне мозги.
— Господи, тише на поворотах; я тебе не какой-нибудь подозреваемый. — Джеки встряхнула банку в руке. — Не знаешь, еще сидр остался?
Я протянул ей едва початую банку «Гиннесса».
